Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

дево-о! – задыхаясь, высвистывала слепая. – Гашка – какие это тут пришли?

      И, ошаривая вокруг себя дрожащими руками:

      – Чей голосок-от? Псовка, куда посох девала?

      Не слушая ни Алину, ни ее, горбатенькая все таскала детей, как собака щенят. Лидия, вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек на ступени, но девочка, смело взглянув на них умненькими глазами, крикнула:

      – Да – что вы озорничаете? Не ваши детеныши-то!

      И снова начала стаскивать детей со ступенек, а хромой, восхищаясь, бормотал:

      – Ты гляди, кака упряма уродинка, а?

      Окрик девочки смутил Макарова, он усмехнулся, сказав Алине:

      – Оставьте…

      Самгину показалось, что и все смущены горбатенькой, все как будто притихли пред нею. Лютов говорил что-то Лидии утешающим тоном. Туробоев, сняв перчатку, закуривал папиросу, Алина дергала его за рукав, гневно спрашивая:

      – Как это можно?

      Он ласково улыбался в лицо ей.

      Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца, один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее за руку и сказал непреклонно:

      – Бабка Анфиса, очисть место господам.

      – О, осподи! Подымают ли?

      – Сейчас будут. Шагай.

      – Дожила, слава те… Матушка…

      – Точно мы заразные, – бунтовала Алина.

      Лютов увлеченно допрашивал хромого:

      – А – какой же ты веры?

      Усмехаясь в растрепанную бороду, хромой качал головой.

      – Не-ет, наша вера другая.

      – Христианская?

      – Обязательно. Только – строже.

      – Так ты, черт, скажи: в чем строже?

      Хромой тяжко вздохнул:

      – Этого сказать нельзя. Это только одноверу можно сказать. Колокола мы признаем и всю церковность; а все-таки…

      Клим Самгин смотрел, слушал и чувствовал, что в нем нарастает негодование, как будто его нарочно привели сюда, чтоб наполнить голову тяжелой и отравляющей мутью. Все вокруг было непримиримо чуждо, но, заталкивая в какой-то темный угол, насиловало, заставляя думать о горбатой девочке, о словах Алины и вопросе слепой старухи:

      «Какие это пришли?»

      В голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.

      – Вон как! – одобрительно сказал хромой. – Это – Панов, Василь Васильич, он и есть благодетель селу. Знаменито стекло льет, пивные бутылки на всю губерню.

      На площади стало потише. Все внимательно следили за Пановым, а он ползал по земле и целовал край колокола.