Чудеса в решете (сборник). Аркадий Аверченко

еще 27 лет, и у меня фигура, как у девушки… Подумай, что будет, если появится ребенок? Ты не знаешь, как дети портят фигуру…

      – Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищих. Теперь, когда я богат…

      – Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мне двадцать седьмой год, и я… Сережа! Одним словом – время еще не ушло!

      Святое материнство!

В 48 лет

      – Доктор! Помогите мне – я хочу иметь ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу.

      – Сударыня. В этом может помочь только муж и Бог. Сколько вам лет?

      – Вам я скажу правду – 46. Как вы думаете: в этом возрасте может что-нибудь родиться?

      – Может!

      – Доктор! Вы меня воскрешаете.

      – У вас может, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крепкая… внучка!..

      Профессионал

      На скачках или в театре – это не важно – бритый брюнет спросил бородатого блондина:

      – Видишь вот этого молодого человека с темными усиками, в пенсне?

      – Вижу.

      – Это Мушуаров.

      – Ну?

      – Мушуаров.

      Лошадь ли пробежала мимо, или любимая актриса вышла на сцену – не важно, но что-то, одним словом, отвлекло внимание друзей, и разговор о Мушуарове прекратился.

      И только возвращаясь со скачек или из театра – это не важно, – бородатый блондин спросил бритого брюнета:

      – Постой… Зачем ты мне давеча показал этого Мушуарова?

      – А как же! Замечательный человек.

      – А я его нашел личностью совершенно незначительной. Что ж он, сыворотку против чумы открыл, что ли?

      – Еще забавнее. Пользуется безмерным, потрясающим успехом у женщин!

      – Действительно. При такой тусклой наружности – это замечательно.

      – Непостижимо.

      – Загадочно.

      – Таинственно.

      – И ты не знаешь тайны этого безумного успеха?

      – Совершенно недоумеваю.

      А у Мушуарова, действительно, была своя тайна. Скушав за своим одиноким столом суп, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаров, с зубочисткой в левом углу рта, поднимается с места и – сытый, отяжелевший – лениво бредет в кабинет; усаживается удобнее в кожаное кресло, поднимает голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номер одного из многих телефонов), и, наконец, нажав кнопку, цедит сквозь торчащую в зубах зубочистку:

      – Центральная? Дайте, барышня, 770-17. Благодарю вас.

      – Кто говорит? – доносится издалека свежий женский голос.

      – Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…

      Странно: в голосе его звучит самая неподдельная хватающая за душу печаль.

      – Мушуаров? Здравствуйте. Что скажете?

      – Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечером у меня. Слышите? Я так хочу.

      – Послушайте… Опять за старое? Ведь я вам уже сказала, что не люблю вас, и, право, удивляюсь…

      – Екатерина Николаевна, – тихо, с какой-то странной сдержанностью отчеканивает Мушуаров. – Конечно, всякий волен поступать, как ему заблагорассудится, и я даже смотрю на это дело так: всякий имеет право умертвить другого человека,