Бери и помни. Татьяна Булатова

все лишнее: конкурентов, родственников жены и еще эту, навязавшуюся ему на голову… Нет, ей спасибо большое, конечно. Но каждый день видеть дома эту тетку двухметрового роста?! Увольте. И вот ведь что обидно: одна, как перст, но зато в квартире. Где, спрашивается, справедливость?

      – Олежа, – прижималась к нему ночью жена. – Если бы не Дуся!

      Селеверову становилось стыдно, и он с готовностью поддакивал Римке, таким образом маскируя недобрые дневные мысли.

      – Поговори с ней, – начинал издалека Олег Иванович.

      – Об отпуске?! – уточняла недальновидная Муся.

      – О квартире, – менял направление беседы хитрый Селеверов.

      – Даже не думай! – взвивалась жена и со злостью тянула на себя одеяло. – Пока сама не предложит, рта не открою.

      – А чего это ты такая принципиальная стала? – ехидно интересовался Олег. – Или боишься, что без родственников скучно станет?

      Римка приподнялась на локте, заглянула в мужнино лицо и, недобро сощурив глаза, проговорила:

      – Ты меня моими родственниками не попрекай. Я их себе не сама выбирала. Твои-то чем лучше?

      Селеверов, чувствуя, что жена разошлась не на шутку, решил сбавить обороты:

      – Не знаю. Я их не видел.

      – Может, потому и не видел, что они почище моих? Нас мать в роддоме, между прочим, не оставляла.

      – А может, лучше бы оставила?

      Римка от неожиданности села в кровати и ткнула мужа в плечо:

      – Слышь ты-ы-ы-ы, умный…

      Олег Иванович расположился рядом, обнял жену за шею, а потом, опрокинув, неожиданно сжал с такой силой, что Римка дернулась и замерла.

      – Рот закрой! – прошептал ей на ухо Селеверов. – А то вот те, – кивнул головой в сторону сопевших во сне дочерей, – тоже будут думать, что их мама в роддоме оставила. Шучу, Муся…

      Римка молча отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. «Разведусь на хрен», – пообещала она себе и затаила на мужа обиду.

      – Каждый сверчок знай свой шесток, – заявил утром Олег Иванович, презрительно глядя на свою Мусю.

      «Каждый сверчок знай свой шесток!» – внушала себе озабоченная смирением гордыни Ваховская и ходила челноком перед окнами Селеверовых.

      – Дуся! Дуся! – верещали девочки и прижимались к стеклу маленькими носами, отчего те не просто приминались, но еще и белели.

      – Уйдите! Уйдите! – грозила пальцем Ваховская, а потом, не выдержав, бросалась к окну и целовала сквозь стекло белые пуговицы детских носиков.

      Подошла Римка, махнула рукой, мол, заходи. С собачьим выражением лица Дуся вопросительно посмотрела на самую богатую, в ее представлении, женщину мира, от которой зависело счастье. Да что там счастье! Жизнь зависела. От нее и, наверное, немного от этого рябого неразговорчивого строгого мужчины, которого она, Дуся, даже за глаза называла Олег Иваныч.

      Евдокия нутром чувствовала, что именно от него исходила невнятная угроза. Непонятно какая, но точно была. Не умея точно распознать собственные