Бери и помни. Татьяна Булатова

не осталось другого выбора, кроме как подчиниться родительской воле.

      – Иди спи, – приказала мужу Селеверова и подкатила коляску к Дусиному подъезду.

      – Я посижу, – отказался Олег. – Иди сама. Вдруг Анжелка проснется.

      – Не проснется, – пообещала Римка. – Она как слон дрыхнет. Не то что эта. Иди уже. Три часа тебе до подъема.

      – А ты как же?

      – Нормально, – заверила мужа Селеверова. – Если что, крикну… Иди.

      Олег сдался и, разом отяжелев, побрел к бараку, в который, разумеется, намеревался попасть через окно. А Дуся, наблюдавшая с высоты своего третьего этажа, покинула квартиру, уговаривая себя необходимостью подышать свежим воздухом вместо сна.

      Явление Евдокии пред Римкиными очами вполне могло бы закончиться нервным срывом, будь на месте Селеверовой человек менее закаленный.

      – Здравствуйте, – поприветствовала Дуся растрепанную Римку.

      – Здорово, – буркнула та и для проформы качнула коляску.

      – Я все видела, – сообщила Ваховская и присела рядом.

      – И что? – резонно поинтересовалась Селеверова.

      – Ничего… – отмахнулась Дуся и со знанием дела сообщила: – Кишечные колики. У детей так бывает.

      – Ну…

      – Я говорю, тяжело вам как.

      Римка повернула голову к собеседнице: горообразная, в халате, накинутом на ночную сорочку, чужая женщина смотрела на нее с искренней заинтересованностью. Селеверовой стало себя жалко и, чтобы вновь не расплакаться перед этим идолищем в тапках, с вызовом ответила:

      – Тебе-то что за дело? Я вроде не жаловалась.

      – Нет, конечно, – подобострастно затрясла головой Дуся. – Это я сама вижу… В коляске Элоночка, наверное. Я уже чувствую… Капризная девочка. Совсем маму не жалеет. Плачет и плачет. Это у нее животик боли-и-ит… Болит у девочки живо-о-о-отик… У ма-а-аленькой… – перешла на сюсюканье Ваховская, забыв о Римке. – Давай мамочку домой отпу-у-устим… Пусть мамочка отдохне-о-о-от. А Дуся с тобой похо-о-о-дит, побро-о-о-дит… А потом к мамочке привезет… Да, моя девочка… Да, моя Элоночка…

      Селеверова смотрела на Евдокию как на сумасшедшую, в полной растерянности: то ли караул кричать (вдруг и правда психическая), то ли в ноги падать, чтобы не ушла и поспать получилось.

      – Слышь, Дуся. Если что, тебе ж Селеверов ноги вырвет…

      Ваховская вылупила глаза на озверевшую от усталости Римку и строго сказала:

      – Зря вы так, Римма. Грех это…

      Селеверовой стало не по себе. Она отодвинулась от говорящей совести в цветастом халате и заворчала, то ли объясняя, то ли извиняясь:

      – Грех не грех, а это дети. Понимать должна, не куклы. Эта особенно, крикливая. Я их не для того рожала, чтоб чужой тетке сплавить. Я их бабке-то родной на руки взять не разрешаю, потому что уронить может, забыть где-нибудь, кипятком обварить – не просыхает ведь. А ты, между прочим, никто и звать тебя никак. А туда же – давай, мол, покараулю.

      Ваховская внимательно