Триады. Михаил Дынкин

в длинный овраг.

      Там тамбовские волки играют в снежки;

      наигравшись, спешат на парад.

      В серых лапах пунцовые держат флажки.

      Из Тамбова идут в Ленинград.

      Человек улыбается, машет волкам.

      «Наконец-то! – кричит. – Молодцом!»

      Удаляется в ванну, по жёлтым клыкам

      водит щёткою, бреет лицо;

      корчит зеркалу рожи (не может без рож),

      а из зеркала смотрят враги.

      Между тем просыпается город и тож

      поднимается с левой ноги.

      Гумилёвский трамвай по Приморской бежит,

      в отсыревшие боты обут.

      Улюлюкают дамам на Стачек бомжи.

      А по Невскому волки идут.

      Следствие

      Детектив изучает улики:

      пол-литровую банку черники,

      перья чаек, какие-то злаки,

      норку мыши, лукошко опят.

      Нарезает круги, размышляя;

      запирается, чтоб не мешали

      в кабинете. Зелёной клешнёю

      потирает опять и опять

      подбородок массивный багровый.

      Вспоминает родные дубравы

      на планете Аркадия Нова,

      в олимпийские кольца свернув

      впечатляющий хвост. А в подвале

      душегуб созерцает ладони,

      на которых сверкают медали,

      из которых одна за войну,

      а вторая за что-то такое –

      в двух словах не опишешь. Толкая

      вагонетку с бобами какао,

      запыхавшийся судмедэксперт

      говорит в диктофон: «Вероятно,

      мышь убита тупым долгопятом».

      Долгопят поправляет: «Предметом».

      «Не тупым», – возражает предмет.

* * *

      Она стоит под деревом нагая.

      На голове два синих попугая;

      один продолговатый изумрудный,

      другой же вообще не попугай.

      А дерево то яблоня, то вишня -

      само не понимает, как так вышло,

      но ты его за это не ругай.

      Тут есть, конечно, пара неувязок.

      Она стоит одетая под вязом,

      на ней крутые валенки и стразы,

      а больше ничего. Ну а чего

      ты ожидал, читатель или зритель?

      Вы с ней сто лет под ивою стоите;

      вам машет солнце костью лучевой,

      поёт зюйд-вест, селена глазки строит,

      тень ворона выклёвывает глаз.

      Стекает с веток красный дождь листовок…

      Она считает, что грустить не стоит.

      Её дыханье – веселящий газ.

Рагнарёк

      Тяни-Толкай

      Бранился извозчик и Тяни-Толкая хлестал,

      когда из лечебницы вывели бледного Ницше.

      Лёг на спину дождик, почувствовав вдруг, что устал.

      Шли спать проститутки. Торги начинались на бирже.

      Карета промчалась, забрызгав философу плащ.

      И солнце туман распороло лучами косыми.

      Голодные духи пускались над бойнями в пляс.

      А Тяни-Толкай всё к земле прижимался, не в силах

      понять, что случилось; зачем его, бедного, так –

      тяжёлою плетью, с садистской оттяжкой, до крови?

      И головы зверя мотались и никли не в такт.

      Ах,