где не было места представителям нечистых рас и всяческих народностей с неправильным цветом кожи, и всю эту жизнь длиннолицый принимал со скупой миной, как постную похлебку из ободранного пшена, предложенную ему, будто то было очевидным обязательством предлагающего; и за всеми его безделушками, которые он почитал по меньшей мере за святые реликвии и трясся над ними, как если бы таскал за плечом миниатюрные святыни кочующей непризнанной церкви, за каждой вещью стояли свои мелочные истории, которым не было конца и края. Среди них были и десятки гнилых зубов, которые он, притворяясь церковным дантистом, выдрал за последние месяцы одинокого безрезультатного странствия, утверждая, что в них, этих зубах, средоточие мерзости и чертоги нечистой силы. Он любил трясти полупустую коробку и катать зубы по дну, вслушиваясь в получающийся звук, и утверждал, что рот должен быть чист, как храм, не подвержен сквернословию, и под его куполами должно раздаваться лишь правильное распевание псалмов и чтение молитв. Имелась у него и копия священного писания, из которой он выдернул множество страниц и вычеркнул множество строк по причинам, одному ему ведомым. Кареглазый и горбоносый глядели на него и индеец, как они, тихо следил за кропотливыми перемещениями длиннолицего, следил за этим чужим непонятным творением, действующим, как деревянный истукан, каких ему случалось созерцать в мертвых просоленных землях, где когда-то жил полупризрачный народ, теперь вымерший. Были у этого непонятного чужестранца припрятаны соли и специи, и высушенные гусеницы, раздавленные жуки и прочие насекомые, которых он употреблял с едой и алкоголем по знаменательным датам христова календаря. Пара маракас из высушенных плодов игуэро с прожаренными семенами внутри, которые длиннолицый забрал с тел мертвых африканцев-рабов в забытой стране и использовал в ритуальных богослужениях. Он коллекционировал этот разнородный сор с неясной целью и слепым служением оживил эти финтифлюшки, наделив их эфемерные образы силой впечатлений собственного сознания, пожертвованной им добровольно.
Он перекинул через седло торбу с вышитым на ней черными мулине христианским крестом, и, бренча, как странствующий оркестр, подтолкнул пленника – а тот, с прикушенным языком и разбитой яблоком губой, со стертыми ступнями и побитыми коленями, с сине-бурым кровоподтеком под ребрами, куда пришелся удар прикладом, с хвойными иголками в щетине, улыбнулся кареглазому и, выставив указательный палец, как дуло, направил в его сторону.
Труба архангелов малец, сказал он. Жди когда возвещает по тебе мы еще встретимся обязательно и я буду готов будь и ты.
Длиннолицый саданул ему по спине прикладом винтовки.
Двигай.
Мужчина влез на лошадь. Длиннолицый протянул веревку от шеи мужчины, привязал ее к рожку седла и сел верхом на жеребца.
Так быстрее будет. Сказал длиннолицый. Хорошо мы сучьего сына потрепали теперь далеко не убежит.
Будь
