SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства. Кристофер Мур

кругом, будто ему это приказал армейский капитан. – Буду так любезен.

      – Лессар! – окликнул его из толпы знакомый голос. Булочник посмотрел туда – к нему протискивался Камилль Писсарро. – Лессар, что ты тут делаешь?

      Булочник потряс руку художника.

      – Пришел посмотреть твои картины.

      – Мои картины ты можешь посмотреть когда угодно, друг мой. Мы слыхали, у мадам Лессар начались схватки. Жюли пошла к вам наверх помогать. – Художник и жена его Жюли обитали в квартире ее матушки у подножия Монмартра. – Тебе домой бы надо.

      – Нет, я там буду лишь путаться под ногами, – ответил Лессар.

      А впоследствии он восклицал:

      – Ну откуда мне было знать, что она подарит мне сына? Шумела так же, как с дочками, когда их рожала, – проклинала мое мужское естество и прочее. Дочек я люблю, но две – это вдвое больше, чем мужчине нужно, чтобы разбилось его сердце. А если еще и третья! Вот я и подумал, что гораздо учтивей будет дать ей время, пусть вволю обсудит со своей мамашей и сестрицами всю глубину моего паденья. А уж после я загляну в глаза малютки и снова потеряю голову.

      – Но мадам подарила тебе сына, – отвечал ему Писсарро. – И сердце твое уцелело.

      – Это еще бабка надвое сказала, – говорил папаша Лессар. – Ее коварства никогда не стоит недооценивать.

      И вот у дворца Лессар повернулся к человечку и женщине в испанских кружевах извиниться, но тех уже и след простыл, а через секунду он про них совсем забыл.

      – Пойдем взглянем на полотна гениев, – сказал он Писсарро.

      Из огромного зала донеслись раскаты хриплого хохота – и толпа снаружи тоже засмеялась, хотя и не видела, что вызвало такое веселье.

      – Махины отверженных, – проговорил Писсарро, и на сей раз в карибскую мелодичность голоса его вкралась нота отчаяния.

      Они втянулись во дворец вместе с колонной зрителей: аристократов в цилиндрах, черных фраках и узких серых брюках; дам в черных кринолинах или черно-буро-малиновых шелках – подолы их длинных юбок запылились белым от макадама на дорожках; нового рабочего класса – мужчин в бело-синих полосатых сюртуках и соломенных шляпах, женщин в ярких платьях всевозможных расцветок, с пастельными парасольками в рюшах – они были мандалами воскресного отдыха, свежего дара промышленной революции.

      – Но ты же сам говорил, что в Салоне – одни шарлатаны.

      – Да, – ответил Писсарро. – Косные академики.

      – «Рабы традиции», ты говорил.

      Они уже шаркали ногами по залам – жарким, душным, набитым публикой. Стены их от пола до потолка были увешаны холстами в рамах всех размеров, без внимания к темам и сюжетам картин – их просто экспонировали по алфавиту, согласно фамилии художника.

      Писсарро помедлил перед пейзажем со скандально непримечательной рыжей коровой.

      – Враги живой мысли, – пробормотал художник.

      – Если б эти сволочи тебя не отвергли, – сказал Лессар, увлеченный вихрем