SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства. Кристофер Мур

не ответила. Ее брат снял кольцо с ключами с крюка на стене и увел хорошенькую девушку через черный ход в тесный дворик за домом, заросший сорняками. И в ее сердце тоже проступил пентименто – другую хорошенькую женщину ведут в сарай, только ту она почти не успела разглядеть. Режин попятилась к лестнице и через две ступеньки поскакала наверх, в квартиру.

* * *

      Люсьен распахнул облезлую дощатую дверь – открылось длинное просторное помещение с белеными стенами. Его заливал солнечный свет – крыша была застекленная. В лучах солнца феерическими вихрями друг за другом гонялись пылинки – или мука. У дверей были сложены мешки с сахаром. У дальней стены стоял запыленный ветхий мольберт.

      – Потолок застеклил отец, – сообщил Люсьен. – И смотри, тут много места. Можно позировать.

      Жюльетт тоже обрадовалась – сжала ему руку и поцеловала в ухо.

      – Тут идеально. Никто не помешает и много света. Можешь положить меня, как Мане на той своей картине, которую ты водил меня смотреть.

      – «Олимпия», – сказал Люсьен. – Это шедевр, но ты гораздо красивее его натурщицы Викторин. Мане писал ее и в «Завтраке на траве». Тоже шедевр. Моне и Дега пытаются сейчас убедить власти купить обе картины у мадам Мане для Лувра. Если б у Мане была такая натурщица, как ты, Франция бы за эти картины объявила войну, честное слово.

      Жюльетт игриво шлепнула его по руке.

      – Мне кажется, главное – не модель, главное – художник. А ты сделаешь из меня шедевр? Мне раздеться?

      Люсьену показалось, что на складе вдруг стало очень жарко. У него зачесалось под воротником.

      – Нет, милая, сегодня мы начать не сможем. Сначала мне нужно вынести отсюда все припасы, подмести. Краски и мольберт у меня в другой студии. Из квартиры сверху надо перетащить рекамье, чтобы тебе было удобно.

      – А нам обоим?

      – Я… мы… могу начать завтра. Ты будешь готова днем?

      – Я готова и сейчас, – ответила она. И подалась к нему – поцеловать. Он отстранился, избегая. Ничего на всем белом свете не хотелось ему теперь так, как раствориться в ее объятиях – прямо в дверях сарая, под стук шагов, доносившихся из пекарни.

      – Надо идти, – сказал он, беря ее за руку и отводя в сторону, чтобы запереть дверь. Поворачивая в замке ключ, Люсьен сказал: – Между домами есть узкий проход на площадь. По нему только мальчишки бегают, но и настырный вор поместится.

      Когда они вошли в пекарню, у хлебной доски стояла мамаша Лессар – руки сложила на груди, челюсть выпятила. Так было точнее целиться свысока в сына.

      – Маман! – воскликнул Люсьен.

      – Сестру до слез довел, – ответила та. – Она сейчас наверху плачет, будто ты ей пощечину закатил.

      – Ничего я ей не закатывал.

      – Взрослая замужняя женщина – и плачет, как маленькая. Надеюсь, ты собой доволен.

      – Я ничего не делал, маман. Я с ней поговорю. – Люсьен взял себя в руки – стряхнул колючую похоть, обуявшую его всего пару минут назад, и очертя голову кинулся навстречу язвительным