Сказки об Италии и не только… (сборник). Максим Горький

его выжили.

      Однажды я пришел к нему после утреннего чая и вижу, что он, сидя на полу, укладывает свои вещи в ящики, тихонько напевая о розе Сарона.

      – Ну, прощай, брат, вот я и уезжаю…

      – Зачем?

      Он пристально посмотрел на меня, говоря:

      – Разве ты не знаешь? Комната нужна для твоей матери…

      – Это кто сказал?

      – Дедушка…

      – Врёт он!

      Хорошее Дело потянул меня за руку к себе, и, когда я сел на пол, он заговорил тихонько:

      – Не сердись! А я, брат, подумал, что ты знаешь, да не сказал мне; это нехорошо, подумал я…

      Было грустно и досадно на него за что-то.

      – Послушай-ко, – почти шёпотом говорил он, улыбаясь, – ты помнишь, я тебе сказал – не ходи ко мне? Я кивнул головой.

      – Обиделся ты на меня, да?

      – Да…

      – А я, брат, не хотел тебя обидеть; я, видишь ли, знал: если ты со мной подружишься, твои станут ругать тебя, – так? Было так? Ты понял, почему я сказал это?

      Он говорил, словно маленький, одних лет со мною; а я страшно обрадовался его словам; мне даже показалось, что я давно, еще тогда, понял его; я так и сказал:

      – Это я давно понял!

      – Ну, вот! Так-то, брат. Вот это самое, голубчик…

      У меня нестерпимо заныло сердце.

      – Отчего они не любят тебя никто?

      Он обнял меня, прижал к себе и ответил, подмигнув:

      – Чужой – понимаешь? Вот за это самое. Не такой…

      Я дергал его за рукав, не зная, не умея, что сказать.

      – Не сердись, – повторил он и шёпотом, на ухо, добавил: – Плакать тоже не надо…

      А у самого тоже слёзы текут из-под мутных очков.

      И потом, как всегда, мы долго сидели в молчании, лишь изредка перекидываясь краткими словами.

      Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня. Я вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колёсами кочки мёрзлой грязи. Тотчас после его отъезда бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно ходил из угла в угол и мешал ей.

      – Уйди! – кричала она, натыкаясь на меня.

      – Вы зачем прогнали его?

      – А ты поговори!

      – Дураки вы все, – сказал я.

      Она стала шлёпать меня мокрой тряпкой, крича:

      – Да ты ошалел, пострел!

      – Не ты, а все другие дураки, – поправился я, но это её не успокоило.

      За ужином дед говорил:

      – Ну, слава богу! А то, бывало, как увижу его, – нож в сердце: ох, надобно выгнать!

      Я со зла изломал ложку и снова потерпел.

      Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной своей стране, – лучших людей её…

      IX

      В детстве я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчёлы, мёд своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою, кто чем мог. Часто мёд этот бывал грязен и горек, но всякое знание – всё-таки мёд.

      После отъезда Хорошего Дела со мною подружился дядя Пётр. Он был похож на деда: такой же сухонький,