.

сидеть, ещё более располагало к этому человеку.

      Он долго не замечал меня, глядя куда-то мимо, слепыми глазами филина, потом вдруг спросил как будто с досадой:

      – За мной?

      – Нет.

      – А что же?

      – Так.

      Он снял очки, протёр их платком в красных и черных пятнах и сказал:

      – Ну, полезай сюда!

      Когда я сел рядом с ним, он крепко обнял меня за плечи.

      – Сиди… Будем сидеть и молчать – ладно? Вот это самое… Ты упрямый?

      – Да.

      – Хорошее дело!

      Молчали долго. Вечер был тихий, кроткий, один из тех грустных вечеров бабьего лета, когда всё вокруг так цветисто и так заметно линяет, беднеет с каждым часом, а земля уже истощила все свои сытные, летние запахи, пахнет только холодной сыростью, воздух же странно прозрачен и в красноватом небе суетно мелькают галки, возбуждая невеселые мысли. Всё немотно и тихо; каждый звук – шорох птицы, шелест упавшего листа – кажется громким, заставляет опасливо вздрогнуть, но, вздрогнув, снова замираешь в тишине она обняла всю землю и наполняет грудь. В такие минуты родятся особенно чистые, лёгкие мысли, но они тонки, прозрачны, словно паутина, и неуловимы словами. Они вспыхивают и исчезают быстро, как падающие звёзды, обжигая душу печалью о чём-то, ласкают её, тревожат, и тут она кипит, плавится, принимая свою форму на всю жизнь, тут создаётся её лицо.

      Прижимаясь к тёплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь чёрные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых чечёток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые, сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно – не по-всегдашнему – понятно и близко.

      Иногда человек спрашивал, глубоко вздохнув:

      – Славно, брат? То-то? А не сыро, не холодно?

      А когда небо потемнело и все вокруг вспухло, наливаясь сырым сумраком, он сказал:

      – Ну, будет! Идем…

      У калитки сада он остановился, тихо говоря:

      – Хороша у тебя бабушка, – о, какая земля!

      Закрыл глаза и, улыбаясь, прочитал негромко, очень внятно:

      Это ему в наказанье дано:

      Злого бы приказа не слушался,

      За чужую совесть не прятался!..

      – Ты, брат, запомни это, очень!

      И, поталкивая меня вперёд, спросил:

      – Ты писать умеешь?

      – Нет.

      – Научись. А научишься – записывай, что бабушка рассказывает, – это, брат, очень годится…

      Мы подружились. С этого дня я приходил к Хорошему Делу, когда хотел, садился в ящик с каким-то тряпьем и невозбранно следил, как он плавит свинец, греет медь; раскалив, куёт железные пластины на маленькой наковальне лёгким молотком с красивой ручкой, работает рашпилем, напильником, наждаком, и тонкой, как нитка, пилою… И всё взвешивает на чутких медных весах. Сливая в толстые белые чашки разные жидкости, смотрит, как они дымятся, наполняют комнату едким запахом, морщится, смотрит в толстую книгу и мычит, покусывая красные губы, или