В овечьей шкуре. Марина Павлова

с кровати. Она расплела мою косу и принялась аккуратно проводить расческой по моим волосам.

      – В детстве моя мама мне всегда говорила, что прилежным девочкам негоже ходить с распущенными волосами. Распущенные волосы – это символ греха, распутства. Мол, истинные богобоязненные дамы такого не допустят.

      Она взяла пару маленьких резинок на прикроватной тумбе и начала плести мне колосок. Мне пришлось наклонить голову назад.

      – Когда я немного повзрослела, я обрезала волосы. Таким образом я могла их не заплетать, но и не нарушала никакой Божий закон. Но сейчас я даже этого не могу себе позволить, – хмыкнула мама на последних словах. – Считается ли это грехом, Катерина? – Обратилась она ко мне, туго заплетая мои косы.

      Я не решилась ответить своим заученным «да». Этот вопрос поистине показался мне неоднозначным. Она к чему-то клонила всё это время, но сейчас с её двойственным поведением мне было трудно уловить нить разговора.

      – Я… я не знаю, – еле слышно ответила я.

      Для себя я решила, что это некого рода была уловка, обман. Чтобы обойти закон, было обращено к такому замыслу с двойным помыслом. Разве наши мысли не должны быть чисты и девственны?!

      – Я хочу, чтобы ты ответила не так, как написано в Библии, а так, как считаешь ты, – всё так же настаивала она услышать мой ответ.

      – Я думаю, что это не самый страшный грех, – наконец-то промолвила я.

      Я почувствовала, как её руки остановились у конца моих волос. Где-то с минуту она просто гладила меня рукой по голове, как вдруг я почувствовала теплое дыхание возле правого уха, а вслед за этим я услышала тихий, спокойный голос матери:

      – Око за око… – она умолкла после этой фразы, но позже продолжила более уверенней, – борись за нас двоих.

      На минуту для меня сама Земля остановилась вместе с моим дыханием и сердцем. Я так чётко чувствовала её взгляд на своей спине, её дыхание, что вздрогнула. Во мне всё время теплилась надежда быть понятой собственной семьей и вот сейчас, когда я была уверена, что иду против них, я почувствовала необыкновенную свободу. Её голос не был обвиняющим, я не чувствовала давления или того грозного грома, который должен был прогреметь у меня над головой. Я чувствовала только облегчение, что мне не пришлось говорить это самой.

      Иногда я перебирала в её комнате вырезки с газет о происшествии с моей сестрой. Отец грозно ругался на меня за это, но мама будто знала, что это не просто жалость или скорбь по умершей сестре. Это, может быть, даже больше, чем вендетта.

      С первого этажа послышался голос отца, который звал нас. Моя мама тут же встала с кровати и пошла к себе в комнату. Я просто сидела и смотрела ей вслед. Наполнена горем, она ещё пытается бороться с чумой, что разыгралась в её душе. Она замечает то, чего не может увидеть мой отец. Она видит, как боль, одиночество поедает меня изнутри. Как незнание может нанести больше вреда, чем познание жестокой правды, которая не утолит и половины наших требований.

      Я спустилась вниз к отцу. Он находился в кухне, недоумевая, почему сырое тесто лежит в миске