Пока вода не станет прозрачной. Татьяна Бурдакова

лепестки, все в тончайших прожилках, похожих на кровеносные сосуды, пахли осенью. Роза целую неделю простояла на комоде в моей маленькой, тесной спальне, и я не уставала удивляться её хрупкой, трогательной стойкости, обречённой на неизбежный конец.

      В один из ноябрьских вечеров Антон пригласил меня к себе.

      Я не люблю чужие дома. Помню, ещё в школе ухаживал за мной один мальчик, Дима; стеснительный, робкий и при этом безнадёжно влюблённый, он никак не мог найти повода, чтобы нам остаться наедине. Однажды мы с ним ходили на день рождения к какой-то его знакомой; она жила на последнем этаже в одной из блочных пятиэтажек. Поскольку мы опоздали, все уже были навеселе; в квартире царил жуткий бардак – судя по всему, существовавший там постоянно. Виновница торжества даже не обратила внимания на то, что пришёл кто-то ещё: упоенно целовалась на кухне с неряшливого вида парнем, неумело ухватившим её за шею. Какие-то ребята курили на балконе, едва прикрыв дверь в комнату. Мы с Димой от нечего делать уселись на диван и просидели так с полчаса. Потом я неуверенно предложила пойти погулять; он согласился, и мы ушли. От подобных визитов у меня почти всегда остаётся неприятный осадок: будто я случайно прикоснулась к чужой, неухоженной жизни, начисто лишённой всякой поэзии…

      Квартира, в которую привёл меня Антон, понравилась мне едва я переступила порог прихожей. Расположение комнат, картины на стенах, светильники, гардины – всё это сразу показалось мне очень уютным, родным и в то же время каким-то загадочным: настоящий, правильный дом, как и человек, никогда не раскрывается с первой встречи. Уже потом, полутора годами позже, после ремонта, в этой квартире всё поменялось: там были уже другие обои, другая мебель и, отчасти, другая жизнь… Но осталось главное: атмосфера чуть таинственного, тревожного уюта, складывающаяся из шума воды в ванной за закрытой дверью, из воркующего на кухне вполголоса радио, из аккуратно сложенной в шкафу, пахнущей мылом и утюгом одежды, из дремлющих на полках книг… Мне нравилось и засыпать, и просыпаться в этом доме; нравился вид с балкона гостиной, отчего-то глубоко щемящий сердце: нежное, голубовато-сиреневое небо, прямо под ним – молчаливый лес, а чуть ближе – какие-то недостроенные гаражи и бараки. Сколько раз стояла я там, и по ногам отчаянно дуло из узкой щели между полом и балконной дверью, – и смотрела в даль, туда, где заканчивалась Москва и начиналась не известная мне, не такая, как моя, Московская область, и вилось хитрой змеёй Киевское шоссе, однажды вдруг ставшее для меня родным и почти сразу же, очень скоро – чужим до боли… Сколько раз отворачивалась к окну: слёзы закипали в моих глазах, а я не хотела, чтобы он их увидел; сколько раз просыпалась раньше него, выходила на балкон и дышала, дышала утром, светом, весной, мечтала о будущем… Сколько любви было в этом доме – любви материнской к сыну, любви моей к нему, а ещё – любви чужой, живущей в подаренных ему кем-то открытках, книгах, в чьих-то телефонных звонках – и им почти всегда безжалостно отвергаемой… Я многого не знала о его жизни, о тех днях и часах, когда меня