Сочинения. Борис Савинков

вызвал сегодня Елену письмом. Она вошла, и мне сразу стало радостно и спокойно. Будто не было долгих дней тревоги и ожиданья, будто не я жил местью, холодно готовил убийство. Так радостно и спокойно бывает в летние вечера, когда звезды зажглись и в саду аромат цветов, теплый и пряный.

      На Елене белое платье. Она дышит свежестью и здоровьем. Ей двадцать лет. Ее глаза не смеются, она, стыдливая, говорит:

      – Вы были все время в Москве?

      – Да, конечно, я был в Москве.

      – Так вы?..

      – Что я?

      – Так это… вы?

      И она опускает глаза.

      Мне хочется ее крепко обнять, поднять на руки, поцеловать как ребенка.

      Теперь, когда я вижу ее, ее сияющие глаза, я знаю: я люблю ее детский смех, наивную красоту ее жизни. И я с восторгом слушаю ее голос:

      – Боже мой, если б вы знали, как я боялась. Когда это случилось, я уже знала, что это… вы… что это вы… победили.

      И потом шепчет еще:

      – Как страшно…

      И тогда я думаю так: вот я жил мыслью о ней, а она не думала обо мне, не мучилась мною. Она думала о терроре, о том, что я убиваю. Да, конечно, я убиваю… И я говорю громко:

      – Да, это сделали мы.

      Она краснеет. И вдруг, как тогда, мягко и нежно опускает мне руки на плечи. Ее дыханье жжет мне лицо. И с неизведанной мукой встречаются наши губы.

      Я прихожу в себя, – она сидит в кресле. Намоих устах еще ее поцелуй и вся она такая близкая и чужая.

      – Жорж, милый, любимый Жорж, не будьте печальны.

      И она, стыдливо и жарко, тянется телом ко мне.

      Я целую ее. Целую ее волосы и глаза, ее бледные пальцы, ее любимые губы. Я не думаю уже ни о чем. Я знаю только: вот она у меня на руках и трепещет ее молодое тело.

      Догорает в окне прощальный закат. Красный луч бродит по потолку. Она, белая, лежит у меня на руках и уже нет похмелья пролитой крови.

      И нет ничего.

      24 августа

      Эрна едет сегодня. Она похудела и как-то сразу увяла. Погас на щеках румянец и лишь по-прежнему беспомощно вьются кудри, словно просят пощады. Я надолго прощаюсь с нею.

      Она стоит передо мной, хрупкая и печальная. Ее опущенные ресницы дрожат. Она говорит тихо:

      – Ну, вот, Жоржик, конец.

      – Ты рада?

      – А ты?

      Я хочу ей сказать, что я счастлив и горд, но в душе у меня сегодня нет ликования. Я угрюмо молчу.

      Она вздыхает. Под кружевом платья ее грудь ходит порывисто и глубоко.

      Она, видимо, хочет мне что-то сказать, волнуется и не смеет. Я говорю:

      – Когда поезд отходит?

      Она вздрагивает.

      – В девять часов.

      Я равнодушно смотрю на часы.

      – Эрна, ты опоздаешь.

      – Жорж…

      Она все еще не решилась. Я знаю: она заговорит о любви, будет просить участия. Но во мне нет любви и я ничем не могу ей помочь.

      – Жорж, неужели?

      – Что неужели?

      – Неужели мы расстаемся?

      – Ах, Эрна, не навсегда.

      – Нет, навсегда.

      Ее голос чуть слышен. Я отвечаю ей громко:

      – Ты,