Сейчас самое время. Дженни Даунхэм

«Самаритян»³ и не спеша набираю номер.

      – Алло, – отвечает мягкий женский голос с акцентом, пожалуй с ирландским. – Алло, – повторяет женщина.

      Мне неловко тратить её время, и я говорю:

      – Жизнь – дерьмо.

      Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил так же, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чём речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что всё время плакал и не слушал.

      – Я вас слушаю, – произносит женщина.

      Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.

      Но я не могу подобрать слов.

      – Вы меня слышите? – спрашивает она.

      – Нет, – отвечаю я и вешаю трубку.

      Шесть

      Папа берёт меня за руку.

      – Отдай боль мне, – говорит он.

      Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.

      В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле ещё студентка, и она почти всё время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моём позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдёт игла, и вокруг него, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.

      – Мне понадобятся игла двадцать пятого диаметра, – сообщает он студентке, – и пятикубовый шприц.

      На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в неё. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.

      На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжёлый плуг. Порхают птицы.

      Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встаёт, чтобы рассмотреть картину.

      Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.

      – «Великая лондонская чума пришла в Эйам», – вслух читает папа. – Веселенькая картинка для больницы!

      Доктор хмыкает.

      – А вы знаете, – спрашивает он, – что до сих пор ежегодно регистрируется три тысячи случаев бубонной чумы?

      – Я этого не знал, – отвечает папа.

      – Слава богу, что есть антибиотики.

      Папа садится и снова сжимает мою ладонь:

      – Слава богу.

      Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.

      В 1666 году случились чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.

      – Сейчас будет немного покалывать, – предупреждает врач.

      Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла.