Гардеробщик. Московский дискурс. АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ

я уйду! Мне у вас нравится, но я уйду! Можно я сяду возле тебя, Милена?

      – Перестаньте, черти! До дна!.. И ни капли врагу!.. Курить охота!

      Милена приподнимается с дивана: я вам, кошкин бантик, покурю! Здесь ребенок спит!

      – Мила, но Ежик у мамы!

      – Ну и что? Ты, Беломор, козлина, алкаш ненасытный, на нас с ребенком давно забил! Тебе наплевать?

      – Мила, прекрати!

      – А ну-ка, вон отсюда, пошли на кухню! Все, все! Пока я вас дальше не послала!

      Кухня едва вмещает нас.

      Форточка открыта, за ней идет снег. Хлопья крупные, кружатся медленно.

      Я раньше думал, что такой снег бывает на открытках с видом Кремля. Или у Андерсена. Улочка, крыши, Санта-Клаус, девочка греет ладони спичками, в окнах елки, господа кушают гуся, фаршированного фуа-гра с каперсами, кислым яблоком и тмином. А девочке не дают.

      Форточка узкая, и мы по очереди вытягиваем шеи, чтобы выдохнуть дым после затяжки.

      Все знают правду, министерство культуры не даст поставить спектакль об одиночестве солдата, который вернулся с востока. А война не отпускает солдата ни днем, ни ночью. Ведет к развалу жизни. Он пьет, от него уходит жена. Война ведет к самоубийству, но потом его спасает новая любовь.

      «Капкан» не берет ставить ни один театр.

      И когда Вадик мечтает, что когда-нибудь пьесу запустят на всех подмостках страны, что он разбогатеет, добьется, чтобы Милена прекратила смотреть на него как на пьяного ублюдка, – мы улыбаемся, поддакиваем, киваем. А что делать?

      – Я, – говорит Беломор, – в доску разобьюсь ради сына. – Он еще не знает, что сын не от него.

      Полумрак висит в передней вместе с шубой Милены и нашими пальтецами из фальшивого сукна.

      – Так, значит, остаемся по углам до первой электрички? Чайку?

      – Чаю? Какого чаю? Мне бы еще глоточек, – говорит Гамаюн.

      Беломор неуемен:

      – И все-таки как вам текст, мужики? Да или нет? Говорите честно, гады! Джано? А тебе, Мольер? Гамаюн?

      – Кончай ты рефлексировать, Вадик! Всем нравится! Я бы это сыграл!

      Милена теряет терпение:

      – Это невозможно! Невыносимо! Вы дадите поспать женщине, ублюдки, мать вашу?

      Мы уляжемся, когда совсем рассветет и дворник начнет скрести лопатой.

      Мы уснем, когда среди синей мглы возникнут фигуры женщин в нелепых беретах, с толстыми ногами в меховых сапожках. Очертания мужиков во всем черном и ушанках набекрень – будто они идут не на работу, а прямиком в ад, и в аду как раз такой дресс-код.

      Когда утренний мильтон прошуршит на своем уазике в сторону станции и рынка – ловить лимиту без прописки, алкашей с орденами и без, торговок квашеной капустой и хрумкими чесночными огурцами.

      А еще позже, когда совсем рассветет, Гамаюну приснится Голливуд, мне – отдельная квартира, Беломору – премьера, а Джано – выставка в Париже… Когда откроются пивные, принимая дрожащих от холода похмельных мужиков…

      В этот час жена репортера Вадика Беланского поднимется с дивана, заберет Дакоту, шестикрылую Серафиму со скрипкой и навсегда уйдет из квартиры Беломора.

      Глава 11.

      Пока