Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019. Коллектив авторов

отброс,

      Бряцающий на лире друг степей,

      Орлов, парящих по небу вразброс,

      И недруг – сапогов и портупей.

      Обол Харону – сталинский пятак —

      Паромщику косматому обол,

      А то, глядишь, посмотрит и за так

      Перевезет: ведь гол ты как сокол,

      Сам бывший плотогоном как-никак.

      Под звездным частоколом санный путь

      И, как нигде, огромная луна,

      И женщина: Елена ли она,

      Наталья ли? И звезды, словно ртуть,

      Текут по чуду в перьях, и полна

      Жар-птиц, чьи позабылись имена,

      Коробочка твоя, югорский мак,

      И, по ветру развеянный подзол,

      Плывешь, таращась бельмами, во мрак,

      И ад, поди, не горшее из зол.

      Лубянку, невостребованный прах,

      Припомни. И как там, на северах,

      Как в Салехарде, мглистый окоем

      Займется беглым перистым огнем.

      Примечание: Салехард – последняя командировка Павла Васильева, и именно там, в лагерях заполярья, он мечтал окончить свои дни, сидя во внутренней тюрьме на Лубянке и глядя сквозь решетку на снег и снегирей:

      «Снегири взлетают, красногруды. / Скоро, скоро на беду мою / Я увижу волчьи изумруды / В нелюдимом северном краю». Не пришлось. На волю передавали, что видели двадцатисемилетнего поэта, самого могучего из русских поэтов того времени, совсем седым, с выжженным папиросой следователя глазом и сломанным позвоночником, так что, по-видимому, в расстрельный подвал его пришлось тащить волоком. Сожжен в приспособленном под крематорий для «врагов народа» храме преподобного Серафима Саровского на территории нового кладбища Донского монастыря, пепел ссыпан в могилу невостребованных прахов.

      Дорога на Старый Надым

      Здесь шпалы облаками затекли

      И нет границы неба и земли —

      Одна лишь пустошь ягельного сна

      И из пустого все не перельет

      В порожнее курящегося льна,

      Круговращаясь, птичий перелет.

      За нитью нить слоится он, как бинт,

      Сновидцами, глядящими сквозь лед,

      Мытарств непроходимый лабиринт.

      А наяву – под ношей облаков —

      Желтеет насыпь, ночь белым-бела,

      Нема, светла как девичий альков.

      Играет ключ в овраге, но овраг

      Здесь, за полярным кругом, не таков

      Как все овраги всех материков,

      И полуночник, вглядываясь в ров,

      Не Бога видит в небе, а барак,

      Замерзшие могильники костров,

      Кукушкин лен, растущий абы как,

      Июльской тундры жиденький покров.

      Не до элегий как-то, не до саг.

      В бездонных, бесконвойных, неживых

      Пустотах на земле и в небесах,

      Где вьюга – вой собак сторожевых.

      Чертог Твой вижу, Спасе, Твой ковчег,

      В нем нары на крови, на нарах снег,

      Сквозь рваный свод сочится мерзлота

      И кверху дном кружит Генисарет

      Лодчонку, чья коробочка пуста.

      А там, на дне, прозрачный на просвет,

      Спит мертвый, весь в телегах, Вифлеем,

      И