Монристы (полная версия). Елена Хаецкая

чем мы отгораживались от казенной скуки, давившей нас со стороны учителей, пытавшихся оказать влияние на наше формирование, воспитание, становление, мировоззрение…

      – Мадлен, наша пакость, – ласково говорит Хатковская и берет меня под руку. – Мадлен, вы шкура…

      – Партайгеноссе Хатковская! – говорю я. – Еще немного – и я потребую сатисфакции!

      – Сатисфакция! – смакует Хатковская. – Отменно идиотское слово. Нет, сатисфакция – это, конечно, самое главное.

      – Дети мои, – говорит Наталья. От Наполеона научилась. А может быть, от Франсуа.

      После короткой паузы Хатковская задумчиво говорит:

      – Хорошо бы нам всем сменить фамилии и отныне зваться Кожиными. Мы тогда сможем выступать в цирке. Послушай только, как это звучит: «Кожины под куполом цирка!» А потом мы залезем к ней на плечи. И посмотрим, кто первый не выдержит. Возможно, это будет канат…

      Я замечаю на лице Натали блаженную улыбку.

      – Ты чего?

      – Я представила себе летящую вниз Хатковскую… – говорит она и раскрывает Наполеона.

      – Между прочим, Мадлен, – ядовито говорит смертельно оскорбленная Хатковская. – Наталья, по-моему, – громко шепчет, – Наталья не умеет читать. Она просто смотрит в книгу с умным видом.

      – Уйди, корявая.

      – Нет, ты скажи: как звали маршала Даву?

      – Уйди, я сказала!

      – Нет, я молчу, хотя его звали Никола, а кто был начальник штаба?[2] Ага, не знаешь!

      Наталья величественно удаляется.

      Прилетает Димулео. Последнее время он ходит по коридору с растопыренными руками и говорит:

      – «Фоккеры» в хвосте… У-у-у… ТА-ТА-ТА! – И больно тыкает пальцами в спину. (Это пулеметная очередь).

      Я сижу с ним за одной партой на математике. У него бледное, как луна, лицо. Восхитительная черная линия ресниц на этом лице плавно и круто поднимается к вискам, когда он опускает глаза. Глаза у Димулео загадочные: не видно ни зрачка, ни белка, две темных щели.

      – Дим, – сказала я, – не надо «фоккеров в хвосте». Очень больно.

      – Это жизненная необходимость, – ответил Димулео и погрузился в глубокое молчание.

      Я раскрыла повести Конецкого. Где-то у доски что-то происходило. По крайней мере, оттуда доносился гул голосов. Вдруг Димулео забормотал. Он сыпал проклятиями. Негромко. Баском.

      – Банда сволочей-с. Последние штаны пропили-с. У-у, свинские собаки… – После паузы: – И кожу твою натянут на барабаны…

      – Дим, – нудно сказала я ожившему Димулео, – не надо «фоккеров». Пожалуйста, не надо. Пожалуйста.

      – Когда ты так жалобно говоришь «пожалуйста, не надо» и смотришь своими фарами, ты можешь растрогать крокодила, – сказал растроганный Димулео. Но тут же прибавил: – Но самолет нельзя растрогать. Он сделан из железа. ТА-ТА-ТА! – И сунул железные пальцы мне в бок.

      После уроков было собрание. Позаседали вволю. Я почти всего Конецкого прочла под доклад и сонные прения после него. Чудесная, удивительная женщина сидела с героем в кабачке и пила коньяк. Я

2

Бертье