Одна – здесь – жизнь. Марина Цветаева

возгласы: «Какая смелая! Одна – в такой час! Когда кругом грабеж. И все эти драгоценности!» (Сами же просят сидеть, сами же не оставляют ночевать, сами же не предлагают проводить – и я выхожу смелая! Так и собака смела, которую люди из сеней выталкивают в стаю волков.)

      Итак, третий час ночи. Луна прямо в лицо. Ловлю ее как в зеркало в серебряный щит кольца. Тонкий голосок фонтана, нерусская и многословная жалоба – так младшая жена жалуется в гареме – старшей. Так персияночка жаловалась, сквозь косы и чадры (бусы и чадры, слезы и чадры), зря – никому – на разинском челне. Фонтан: пушкинская урна на Собачьей площадке – пушкинская потому, что в доме напротив Пушкин читал своего Годунова. Почти – Бахчисарайский фонтан!

      Подставляю лицо – луне, слух – воде: двойное струенье

      Луны, воды

      Двойное струенье…

      Струенье… строенье… сиренью… стремленье… (Какое вялое слово! Пустое. Не чета – стремглав.)

      На углу Собачьей и Борисоглебского овеваю платьем двух спящих милиционеров. Сонно подымают глаза. Не живее тумб, на которых спят. Праздная мысль: «Эх! Чтобы – ограбить!» Девять серебряных колец (десятое обручальное), офицерские часы-браслет, огромная кованая цепь с лорнетом, офицерская сумка через плечо, старинная брошь со львами, два огромных браслета (один курганный, другой китайский), коробка папирос (250! подарок) – и еще немецкая книга. Но милиционеры, не прослышав моего совета, спят. Миновала пекарню Милешина, бабы-ягинскую избу, забор – вот уже мои два тополя напротив. Дом. Уже заношу ногу через железку ворот (ночью ход со двора) – как из-под навеса крыльца:

      – Кто идет?

      Малый лет восемнадцати, в военном, из-под фуражки – лихой вихор. Рус. Веснушки.

      – Оружие есть?

      – Какое же оружие у женщин?

      – Что это у вас тут?

      – Смотрите, пожалуйста.

      Вынимаю из сумки и подаю ему, одно за другим: новый любимый портсигар со львами (желтый, английский: Dieu et mon droit[39]), кошелек, спички.

      – А вот еще гребень, ключ… Если вы сомневаетесь, зайдемте к дворнику, я здесь четвертый год живу.

      – А документ есть?

      Тут, вспоминая напутствия моих осторожных друзей, добросовестно и бессмысленно парирую:

      – Ау вас документ – есть?

      – Вот!

      Белая под луной сталь револьвера. («Значит – белый, а я почему-то всегда думала, что черный, видела чернь. Револьвер – смерть – чернота».)

      В ту же секунду через мою голову, душа меня и цепляясь за шляпу, летит цепь от лорнета. Только тут я понимаю, в чем дело.

      – Опустите револьвер и снимайте обеими руками, вы меня душите.

      – А вы не кричите!

      – Вы же слышите, как я говорю.

      Опускает и, уже не душа, быстро и ловко снимает в два оборота обкрученную цепь. Действие с цепочкой – последнее. «Товарищи!» – это я слышу уже за спиной, занося ногу через железку ворот.

      (Забыла сказать, что за все время (минуту с чем-то) нашей беседы по той стороне переулка ходили взад и вперед какие-то люди.)

      Военный оставил мне: все кольца, львиную брошь,

39

«Бог и мое право» (фр.).