Одна – здесь – жизнь. Марина Цветаева

в подтеках. Я не лучше собственного мешка. Мы с картошкой сейчас – одно.

      – Да куда ты пре-ешь! Нешто это можно – прямо на людей?! Буржуйка бесхвостая!

      – Конечно, бесхвостая, – только черти хвостатые!

      Кругом смех. Солдат, не унимаясь:

      – Ишь, шляпку нацепила! А морду-то умыть…

      Я, в тон, указывая на обмотки:

      – Ишь, тряпки нацепил!

      Смех растет. Я, не желая упустить диалога, останавливаюсь, якобы поправляя мешок.

      Солдат, расходясь:

      – Высший класс называется! Интеллихенция! Без прислуги лица умыть не могут!

      Какая-то баба, визгливо:

      – А ты мыла дай! Мыло-то кто измылил? Почем мыло-то на Сухаревой, знаешь?

      Кто-то из толпы:

      – Чего ему знать? Ему казенное идет! А вы, барышня, картошку везете?

      – Мороженую. На службе дали.

      – Известно, мороженую, – хорошая-то самим нужна! Подсобить, что ли?

      Толкает, вожжи напрягаются, еду. Позади голос бабы – солдату:

      – Что ж она, что в шляпе, не человек, что ль?

      Рас – су – ди – ил!

* * *

      Итог дня: два чана картошки. Едим все: Аля, Надя, Ирина, я.

      Надя – Ирине, лукаво:

      – Кушай, Ирина, она сладкая, с сахаром.

      Ирина, тупясь и отворачиваясь: – Ннне…

* * *

      20 марта.

      Вместо «Монпленбеж», задумавшись, пишу «Монплэзир» (Monplaisir – нечто вроде маленького Версаля в XVIII в.).

      Благовещение 1919 г.

      Цены:

      1 ф<унт> муки – 35 р<ублей>

      1 ф<унт> картошки – 10 р<ублей>

      10 ф<унтов> моркови – 7 р<ублей> 50 к<опеек>

      1 ф<унт> луку – 15 р<ублей>

      селедка – 25 р<ублей>

      (Жалование – ставки у нас еще не прошли – 775 руб<лей> в месяц.)

* * *

      25-го апреля 1919 г.

      Ухожу из Комиссариата. Ухожу, потому что не могу составить классификации. Пыталась, из жил лезла – ничего. Не понимаю. Не понимаю, чего от меня хотят: «Составьте, сопоставьте, рассортируйте… Под каждым делением – подразделение». Все в одно слово, как спелись. Опросила всех: от заведующего отделом до одиннадцатилетнего курьера – «Совсем просто». И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются.

      Наконец, села к столу, обмакнула перо в чернила, написала: «Классификация», потом, подумав: «Деления», потом еще, подумав: «Подразделения». Справа и слева. Потом застыла.

* * *

      Прослужила 5 1/2 месяцев, еще бы две недели – и отпуск (с зачетом жалованья). Но не могу. И вырезки за три месяца не наклеены. И на ять начинают поглядывать: «Неужели, товарищ, еще не привыкли?»…Классификацию нужно представить к 28-му. Последний срок. Нужно отдать справедливость, коммунисты доверчивы и терпеливы. В старорежимном учреждении меня бы, сразу разглядев, сразу выгнали. Здесь я сама подаю в отставку.

      Заведующий М<илле>р, прочтя мое заявление, коротко:

      – Лучшие условия?

      – Военный паек и льготные обеды на всех членов семьи.

      (Молниеносный и наглейший вымысел.)

      – Тогда не смею задерживать. Только не прогадайте: такие учреждения