Одна – здесь – жизнь. Марина Цветаева

и картотекой: там храмом дышишь, здесь – хламом!). Устрашающе-нарядные барышни (сотрудницы). В бантах и в «ботах». Разглядят – запрезирают. Сижу против решетчатого окна, в руках русский алфавит. Карточки надо разобрать по буквам (все на А, все на Б), потом по вторым буквам, то есть: Абрикосов, Авдеев, потом по третьим. Так с 9-ти утра до 5 V2 вечера. Обед дорогой, есть не придется. Раньше давали то-то и то-то, теперь ничего не дают. Пасхальный паек пропущен. Заведующая – коротконогая сорокалетняя каракатица, в корсете, в очках, страшная. Чую бывшую инспектрису и нынешнюю тюремщицу. С язвительным простосердечием изумляется моей медлительности: «У нас норма – двести карточек в день. Вы, очевидно, с этим делом не знакомы»…

      Плачу. Каменное лицо и слезы как булыжники. Это скорей похоже на тающего оловянного идола, чем на плачущую женщину. Никто не видит, потому что никто не поднимает лба: конкурс на быстроту:

      – У меня столько-то карточек!

      – У меня столько-то!

      И вдруг, сама не понимая, встаю, собираю пожитки, подхожу к заведующей:

      – Я сегодня не записалась на обед, можно сходить домой?

      Зоркий очкастый взгляд:

      – Вы далеко живете?

      – Рядом.

      – Но чтобы через полчаса были здесь. У нас это не полагается.

      – О, конечно.

      Выхожу – все еще статуей. На Смоленском рынке слезы – градом. Какая-то баба, испуганно:

      – Ай, обокрали тебя, а, барышня!

      И вдруг – смех! Ликованье! Солнце во все лицо! Конечно. Никуда. Никогда.

* * *

      Не я ушла из Картотеки: ноги унесли! Душа – ноги: вне остановки сознания. Это и есть инстинкт.

      Эпилог

      7-го июля 1919 г.

      Вчера читала во «Дворце Искусств» (Поварская, 52, д<ом> Соллогуба, моя бывшая служба) – «Фортуну». Меня встретили хорошо, из всех читавших – одну – рукоплесканиями. (Оценка не меня, а публики.)

      Читали, кроме меня: Луначарский – из швейцарского поэта Карла Мюллера, переводы; некий Дир Туманный – свое собственное, т. е. Маяковского, – много Диров Туманных и сплошь Маяковский!

      Луначарского я видела в первый раз. Веселый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но «легкой полнотой» (как Анна Каренина). Весь налегке.

      Слушал, как мне рассказывали, хорошо, даже сам шипел, когда двигались. Но зала была приличная.

      «Фортуну» я выбрала из-за монолога в конце:

      …Так вам и надо за тройную ложь

      Свободы, Равенства и Братства!

      Так отчетливо я никогда не читала.

      …И я, Лозэн, рукой белей чем снег,

      Я подымал за червь бокал заздравный!

      И я, Лозэн, вещал, что полноправны

      Под солнцем – дворянин и дровосек!

      Так ответственно я никогда не дышала. (Ответственность! Ответственность! Какая услада сравнится с тобой! И какая слава?! Монолог дворянина – в лицо комиссару, – вот это жизнь! Жаль только, что Луначарскому, а не… хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, – а не всей Лубянке, 2!)

      Чтению я предпослала некое введение: