Почти как люди. Иван Михайлович Ренанский

меня тоже, к тому же, несостоявшаяся,– кивнул Семён.

      – У меня бабушка после операции,– икнув, сообщил Толик.

      – Что ты несёшь?– попробовал протестовать я,– какая, к хренам, бабушка?!

      – Не веришь?– сразу оживился Толик,– а поехали- посмотришь? Знакомься, бабуля, скажу я, это мои коллеги, так?

      – А что такого?

      – Да ты свою рожу видел? Бабушка-то, святая душа, думает, что я в оркестре работаю, а на тебя посмотрит, и сразу догадается.

      – О чем?

      – Что я на ликероводочном заводе стеклотару фасую, вот о чем! Или что граблю круглосуточные магазины! Вот тогда пульс скокнет, старое тельце не выдержит, и бабке кирдык! А за похороны ты, что ли, платить будешь?

      В общем, поехали ко мне. Во дворе на лавке сделали привал, отправив Толика в магазин, закурили.

      – Слушай, а чего тебе жена не звонит?– поинтересовался Февраль.

      – Звонит, наверное, но я телефон выключил,– ответил Семён.

      – Мудро.

      Ещё до того, как из темноты выплыла фигура Толика с распухшим пакетом в руках, до наших чутких музыкальных ушей донеслось знакомое бутылочное позвякивание.

      – Одна не звенит, а две звенят не так,– глубокомысленно изрек Февраль,– молодец, Толян, понимает в жизни.

      – Представляете мужики,– с грустью сообщил Толик, едва поравнялся с нами,– я все купил, расплатился, а продавщица, зараза, даже не поблагодарила за покупку! О времена, о нравы!

      – Конечно,– Февраль улыбнулся,– за что же ей тебя благодарить-то? Ты в ее глазах алкаш, без роду, без племени, и может даже наркоман. За что ж алкашей и наркоманов благодарить?

      – В принципе?– спросил я.

      – В принципе,– подтвердил Февраль.

      – В принципе, хотя бы за красивую музыку и хорошую литературу.

      – Глубоко копаешь!– искренне восхитился Семён.

      Вошли в подъезд, молча дождались лифта, втиснулись в крохотную кабинку, и пока она, поскрипывая, ползла вверх, я предупредил, что чаша терпения моих соседей уже давно переполнилась, и если никто из присутствующих не готов поделить со мной свою жилплощадь, шуметь не стоит. Разумеется, все отнеслись к моей просьбе с пониманием, что не помешало Февралю споткнуться в темной прихожей о брошенную кем-то обувь, и шумно рухнуть, опрокинув в падении ящичек с принадлежностями для чистки обуви, а Толику при входе в мою комнату грохнуть пакетом с бутылками о косяк так, что эхо жалобного звона, как мне показалось, долетело до соседнего района.

      – За что пьем?– спустя несколько минут осведомился Семён, уже разливая по стаканам коньяк.

      – За искусство ещё не пили.

      – Значит за искусство!

      – А за любовь? За любовь тоже ещё не пили.

      – Тогда за любовь к искусству!

      – И за искусство любви!

      За окном игриво подмигивала фонарями ночь.

      – Хотя о каком, к черту, искусстве может идти речь,– Толик пригорюнился,