Почти как люди. Иван Михайлович Ренанский

нами жених ещё и ежеминутно оглядывался назад, словно ждал погони. Потом же как-то сама собой наладилась беседа. Выяснилось, что зовут его Семёном, что со свадьбы он бежит по малодушию, с которым, увы, ничего не может поделать, и что нас ему, несомненно, послало проведение.

      – Не поверите, мужики, с утра проснулся, и все, вроде бы, хорошо, то есть знаю, что сегодня свадьба и все такое, но никакого страха, даже волнения нет. В ЗАГС приехали, а там родственники с цветами и подарками, жена красавица, аж пухнет от счастья, друзья с поздравлениями… И никаких нервов- подумаешь, ну штамп в паспорте, ну жить будем вместе… Чего в этом такого-то? Развели нас по разным комнатам, чтобы переоделись- жену в одну, меня в другую. Друзья вокруг суетятся, вроде бы даже нервничают немного, а мне- хоть бы что. Попону эту парадную напялил, перед зеркалом покрутился, и вдруг приспичило мне отлить. Зашёл, понимаете, в туалет, дела свои сделал, и тут дёрнул же меня черт в окно посмотреть. А как посмотрел, так прямо защемило что-то- там, понимаете, школу какую-то видно, стадион, девочки бегут, физрук на них покрикивает… И солнце такое, знаете… И небо. А я в туалете стою, без пяти минут женатый человек, и жизнь впереди такая серьезная, взрослая…

      – Да вы поэт, батенька,– уважительно заметил Толик.

      – Лет-то тебе сколько, поэт?– не отрывая глаз от дороги,поинтересовался Февраль.

      – Двадцать девять,– с плохо скрываемой тоской в голосе признался наш новый знакомый,– полжизни уже как небывало.

      Я повернул голову и посмотрел в окно- там стремительно проносились мимо какие-то люди, дома, вызолоченные осенью деревья… И отчего-то все никак не желали испаряться из головы простые, отливающие небесной голубизной мысли о пятнадцатилетнем мальчишке с огромным футляром за спиной, лёгким, пружинным шагом мечтателя прокладывающим путь сквозь весь этот печальный, но добрый город. Кажущаяся прозрачность жизни, будущее, наполненное великими свершениями, славой и успехом, томительно сладкие муки первой, и будто бы единственной любви, шоколадное мороженое в вафельном стаканчике…

      – Куда едем-то?– деловито осведомился Февраль.

      – В кабак?– предложил Толик,– обмыть внезапную свободу сбежавшего из-под венца товарища?

      – Мужики, я ставлю!– провозгласил Семён, и все как-то сразу повеселели.

      Спустя полчаса мы уже сидели в пустом, уютном и прокуренном баре, пили пиво, громко хохотали. Всем было легко и радостно- каждому мнилось, что именно он сегодня сбежал со свадьбы, и дух лихого, мятежного свободолюбия витал над нашим столом.

      – А я, дурак, ещё год горбатился, с двух работ не вылезал, чтобы ее на курорт свозить,– жаловался Семён,– эх, если бы знал…

      – И как там, на курорте?

      – Хорошо! Горы- вот такие! Пляж- загляденье! Море- парное молоко! А у тебя, я смотрю, тоже загар что надо. Где пекся, признавайся!

      – Это не загар,– отмахнулся Февраль,– это у меня воду горячую отключили…

      И снова смех, снова звон пивных запотевших кружек. Как это обычно всегда бывает, в какой-то момент на столе самым мистическим