Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

Митиной команде раздался чей-то облегченный смех. Я всегда подозревал, что они хорошие ребята. На это Митя уже не реагировал. Теперь он притворялся безумно опьяневшим.

      – Нагадили, теперь удираете? Не выйдет, – сказал Ржановский, и Митя сразу отрезвел.

      Никто не заметил, как подъехала машина Ржановского.

      – Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, – сказала Вика.

      Ржановский кивнул. Митя спрятался в тень.

      – Проезжал мимо. Слышал ваш спор. Мало мыслей и океан пошлости. Митя, вы электронный гвардеец.

      – Владимир Дмитриевич… – сказал Митя, нащупывая интонацию.

      – Вы не одиноки.

      – Правильно, – сказал Панфилов.

      – Помолчите, – сказал Ржановский. – Без вас разберемся.

      – Едва ли, – сказал Памфилий.

      – Болтаете о творчестве, а сами подлизываетесь к физикам. Потеряли проницательность, спорите с неучами.

      Мы быстренько убирали остатки пира.

      – Завтра прикажу сломать этот сарай, – сказал Ржановский и презрительно оглядел всех. – Чтобы я вас больше здесь не видел. Алексей Николаевич, вызовите мне Токарева.

      Токарев – это Великий Электромонтер Сявый.

      Я сговорился с Панфиловым встретиться у Кости Якушева и пошел провожать Ржановского.

      Мы идем к его «Чайке».

      – Ходил на Благушу? – угрюмо спрашивает Ржановский.

      – В общем, да, – осторожно отвечаю я.

      – В общем… – буркает Ржановский и идет лягать ботами передние покрышки. Он правит сам, несмотря на то что ему за семьдесят.

      – Еще раз… – говорит он. – В лабораторию приходить запрещаю. Нечего слоняться.

      – А что же мне делать? – глупо спрашиваю я.

      – Предавайтесь воспоминаниям.

      – Я уже предавался.

      – Ты же у нас мастак, – говорит Ржановский. – Кто этого не знает! Только и слышишь от тебя: «А что же мне делать?» Терпеть не могу. Занимайся личной жизнью.

      – Я уже занимался, – говорю я. – Все утро занимался личной жизнью. А как же!.. Владимир Дмитриевич, я тут утром кое-что набросал.

      Он отобрал у меня блокнот с утренними записями.

      – Выбрось все из головы, – сказал Ржановский.

      Он, презрительно сморщившись, сунул блокнот в карман пальто и, топая ботами, полез в машину.

      Машина укатила.

      – Поздно уже сеять, поздно и пожинать. Долой школярство! Этот дылда прав. В смысле Митя.

      Надо знать Памфилия, чтобы понять, чего стоили ему эти слова.

      Мы вернулись к себе и застали там нашего качающегося художника Костю да Винчи, который, как всегда, сидел на стуле, упершись коленями о край стола, и расшатывал задние ножки стула.

      Он посмотрел на нас вызывающе и продолжал раскачиваться на стуле.

      Памфилий ничего не сказал ему на этот раз, только махнул рукой как-то странно и по-детски неуверенно, потом опустился на диван и, глядя на художника исподлобья, растерянными глазами, тихо промолвил:

      – Долой ликбез…

      Во всем доме стояла мертвая тишина.

      Художник