Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

отправиться потом в большой благушинский загул. Мы надеялись, что совместными усилиями – моими, Ржановского, немца-ученого, дедовой внучки и стотысячной армии фестивальных гостей – нам удастся отвлечь гения-самородка от выпивки. По поводу его международной славы.

      Когда мы пришли к деду, на столе стояло вино и пирог, не вынутый из новой кастрюли-«чудо».

      – Сам испек, – сказал дед после первых поцелуев. – Хотел познакомить с внучкой, – сказал он после вторых поцелуев.

      – С маленькой? – спрашиваю я.

      – Милый… – пропел дед. – Ей уже семнадцатый годочек идет. Дома не сидит.

      – А какая она?

      – А ровненькая, справная девочка. Складненькая.

      Я засмеялся.

      – Ты меня сватаешь?

      – А что такого? – сказал дед. – Ты мне подходишь.

      – Я не о том, – говорю я. – На Шуру похожа?

      – Не-е… На Шуру не похожа, – грустно пробасил дед. – Совсем не похожа. Вся нынешняя. Жизнь-то другая, ну и вот… То будто все понимаешь, а то не понять ничего. Я так соображаю, Лешка, человек теперь пошел живучий. Раньше, чтобы человека убить, фактически финский нож требовался али топор. А теперь его только бомбой можно. Этой, как его… водопроводной, – сказал дед, подумав.

      Я представил себе водопроводную трубу. Издевается, старый негодяй!

      – Дед, – говорю я.

      – Чего.

      – Подари мне, что обещал.

      – Тебе сейчас нужно?

      – Сейчас.

      Дед выходит в чулан.

      Ржановский отошел к окну. Горят огнями большие дома. За линией лес чернеет.

      – Уходит Благуша. Все стало другое, – говорит он. – Алеша, ты помнишь Благушу?

      – Да.

      – Не забывай. На этой окраине революция началась.

      – Я сегодня пушку благушинскую видел у музея, – говорю я. – Дети на ней играют, фестивальные гости толкутся.

      – Зачем ты туда ходил?

      – Австрийскую делегацию смотрел.

      – Ну, где там дед? – говорит Ржановский, оглядываясь.

      У чулана стоит дед со старым детекторным приемником в руках, который я не сразу узнаю.

      – Шурка все берегла, – говорит дед.

      Я сразу отдаю приемник деду.

      – Ладно, – говорит дед, – что прожито, то и нажито. Нечего души-то ворошить. Сейчас пирог возьмем, красненького, поедем, академики. Лешка, бери коня, сейчас таких не делают, – говорит дед и протягивает мне деревянного коня. – В городе фестиваль идет, а мы дома сидим, понимаешь. Что мы, старые? – говорит дед.

      Вот мы уже на улице пустой, освещенной огнями, где стоит машина – большой ЗИЛ Ржановского. Дед несет пирог в картонном футляре от кастрюли-«чудо» и вино.

      – Ну, действуем, – говорит дед и запевает истошным, ночным, благушинским голосом, как полагается при загуле:

      Устелю твои сани коврами,

      В гривы черные ленты вплету.

      Сразу подходит милиционер.

      Пролечу, прозвеню бубен…

      – Пожилые,