Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

картонная коробка с игривой надписью «чудо», да конь деревянный на краю стола. Все ушли танцевать. Вот академик Ржановский стоит в толпе, смотрит на танцующих. Вот молодая жена танцует со своим итальянцем. Вот дед протискивается ко мне, опускается рядом и близко заглядывает мне в глаза.

      – Чего с тобой?

      – Сказку я потерял, – говорю я.

      – Какую?

      – Помнишь, ты мне рассказывал? Про встречи необычайные, про любовь. Я маленький был – верил.

      – А теперь?

      – А теперь вижу – ушла молодость. Но я не жалею, – говорю я. – Не жалею. Чужая любовь пляшет. Нам не плясать. Отплясало мое поколение, дед.

      Дед смотрит на меня рассеянно.

      – Слушай, соври мне опять что-нибудь, – говорю я.

      – Сказку он потерял, – говорит дед. – Ну и дурак. Разве сказка – вранье? Сказка – мечта.

      «Йодль» тирольский запела молодая жена – и это было как далекий крик о любви.

      Дед обнял меня за плечи.

      – Катарину вспомнил? – спросил он.

      Я кивнул.

      – Разве Катарину убьешь? – сказал он.

      Негры били в ладоши.

      – Черненькие, беленькие, – сказал дед, оглядываясь. – Полсвета у меня родня. Ступай внучку поищи. Скажи, в буфете одни благушинские собрались.

      – Как я ее узнаю? – говорю я.

      – Узнаешь, – сказал дед. – Коса на сторону и кричит больше всех.

      Я кивнул и пошел к лестнице.

      Разноязычный шум совсем оглушил меня.

      Лестничный марш вел вниз, и внизу на площадке, отражаясь в зеркалах, танцевали яркие люди. Я поискал глазами дедову внучку.

      Сто девчонок увидел я, и у всех косы на сторону, и все кричат громче всех.

      Я пошел обратно в буфет.

      Я протиснулся к столику, отгороженному спинами людей, глядящих на танцы, и сел.

      Пуне переница жос

      Лелица фетица… —

      пели в кругу.

      Там танцевали «Переницу» и целовались целомудренно.

      Шум усилился. Разошедшийся дед стоял в кругу, притопывал и помахивал платочком перед молодоженами.

      – Митрич! – крикнул дед Ржановскому. – Иди сюда! Покажем щенкам!

      Ржановский, которого никто не называл Митричем, ухмыльнулся.

      Тут дед увидел меня и заорал своему Вильгельму:

      – Вильхельм! Вильхельм, иди сюда! Лешка пришел, переводить будем.

      Мы сели за столик. Дедов искусствовед достал солидный журнал с лаково мерцающими фотографиями. Раскрыл на статье про деда.

      Я там запомнил одно место:

      «Мы видим, как образ коня изменяется во времени. Он всегда порожден эпохой и всегда бунтует против нее. Но этот бунт поэтический. Это бунт мечты, которая не дает заснуть взрослым и пробуждает ото сна детей. Мечта – это первый звонок будущего. Счастливы люди, имеющие в своей среде фантазеров. Я позволю себе сравнение. Художник – это катализатор, ускоряющий химический процесс. Игрушка, если она искусство, – это тот кристаллик соли в перенасыщенном растворе, от которого сразу, мгновенно формируется душа ребенка.

      Я позволю себе (может быть, несколько