Мурашки для Флейты. Лада Миллер

на что? На крышу над головой? На вкусную косточку? На любовь?

      – Как ты думаешь, что такое – любовь?

      Мой вопрос скачет от окна к дивану, как тугой резиновый мяч, промахивается, отскакивает от стены, не задевая мужчину.

      Он делает вид, что не слышит. Перебирает струны, наклонив голову к плотному, загорелому телу гитары.

      Вот так живёшь, поёшь, крутишься перед зеркалом, ходишь на работу, целуешь бывшего мужа в щёку при встрече, успокаиваешь гормоны сигаретой с ментолом, слушаешь чужие истории болезни, перечёркивая свою собственную жирным и чёрным «у меня всё хорошо».

      А потом однажды вечером ломаешь ногу и жизнь, встречаешь своего Геннадия, таешь, как снежная баба. Таешь, как баба. И понимаешь, что ещё и не жила.

      Но все Геннадии на свете уже женаты, вот какое дело.

      Мужчина поднимает голову от гитары, смотрит на меня. Халат хлопает крыльями, взлетает, уносится прочь.

      Рома-щенок обиженно уходит, устраивается на своей подстилке, бормочет про себя: «Ох уж эти ваши брачные игры».

      Ему обидно, что я люблю не только его, но и Геннадия.

      Ему обидно, что я люблю Геннадия – так. Без памяти, без условий и обещаний. Без угрызений совести и…

      – Как ты думаешь, что такое любовь? – спрашиваю я после.

      Он пожимает плечами.

      – Всего лишь слово, – отвечает. – Не в словах дело.

      – А в чём? – вскидываю я голову, отстраняюсь, но все равно держусь за него. Держусь так крепко, что его рука белеет под моими пальцами.

      – В том, что ты сейчас закроешь глаза и улетишь, – говорит он и смотрит на меня так, что я действительно…

      После беспросветной осени – и такая жаркая зима. Явно без Агатки не обошлось.

      Он приходил каждый день. Первые две недели.

      Покупал продукты, варил суп, мыл посуду и меня.

      Чёрт, я не знаю, как это объяснить, но я его с первой минуты не стеснялась. Как не стесняются доктора. Или отца. Или…

      – Расскажи мне про себя.

      В те дни эта фраза звучала в нашем доме чаще всего.

      И почему я сейчас написала «в нашем доме»? Не было никакого «нашего дома», как не было «моего мужчины» – он просто не мог быть моим…

      Невысокого роста, голос-бас, лысая голова, чёрные усы, господи, спаси меня от.

      Какой-то инстинкт, седьмое чувство, вторая душа, не знаю, что именно, диктовала мне мою жизнь в ту жаркую зиму. Ах, нет, это Пигалица-Агата, больше некому. Где ты, малышка? Если бы ты знала, как нужна мне. Если бы только знала.

      – Я знаю.

      Одинокий Вечер уселся напротив меня, закинул ногу на ногу, достал синюю трубку, вот-вот задымит.

      – Агатка, девочка, неужели ты?

      Она протискивается между мной и Вечером, кивает Роме, как старому знакомому, забирается ко мне на колени, долго возится, устраивается, затихает.

      Я боюсь её спугнуть, сижу не шевелясь, глупо улыбаюсь.

      – Конечно, я, кто же ещё. Я же обещала приходить иногда.

      – Ты обещала приходить, если мне будет трудно. Но как же твоя Нино? Разве ты не нужнее ей, чем мне?

      Агатка смотрит на меня сонными глазами.

      – Ты добрая, – говорит, –