И ад следовал за ним: Выстрел. Михаил Любимов

от Рубенса с его аппетитно-мясными фигурами, и тем более от слишком прилежного фон Карольсфельда.

      ЗЕЛЕНАЯ ДАМА

      Какая-то грузность сегодня меня охватила,

      Какая-то грустность сдавила и цепью

      скрутила,

      Как будто набухла душа и рвется из тела

      со страшною силой.

      Иль дедом я стал отупевшим, до ужаса

      зимним?

      Так и тянет меня, словно девочку, выйти

      на сцену,

      Просиять на экране меня так убийственно

      тянет…

      Распирают амбиции, жгут воспаленные нервы.

      Вот бы сбросить все это, отшвырнуть

      и оставить,

      Через поле промчаться, с головою

      с размаху удариться в сено,

      Не стена ведь, а сено. И не хрустнет мой

      череп,

      Не расколется надвое, лишь протаранит

      Пару дюймов душистого рая, не зря ведь

      растили

      Его мама и папа, профсоюзные и пр. активы.

      И в бастильях его не учили в каком-нибудь

      Чили…

      О мой череп! Как Гамлет, беру его в руки,

      лелею.

      Сколько в нем доброты и дерьма и пустого

      горенья!

      Через нос в него лезет сухая трава, ароматная

      до одуренья,

      Так и хочется жить бесконечно, да жалко

      нет времени.

      На работу пора, за дела уж пора приниматься…

      Не до Гамлета тут. Ни Офелии нет, ни ее

      благородного братца,

      Ни папы-мерзавца.

      Ах, зеленая дама, красотка без ребер,

      моя Клеопатра,

      На рентгеновском снимке заметно,

      что сердцу неладно.

      Хоть улыбчивы губы, но видно,

      что это неправда.

      Ах, зеленая дама, миледи, кокетка моя,

      кориандровой водки залить тебе

      в глотку бы надо,

      Чтобы выползла прямо ко мне, словно пава,

      из траурной рамки на сцену,

      О, зеленая дама, кокотка, в колготки тебя

      разодену!

      Мой изменчивый друг,

      Загадка зеленая, скрытая в коже холста,

      Я грустен, как твой драгоценный каблук,

      И немы мои, и ничтожны уста…

      И взгляд мой точеный, мой вытянутый,

      мой вытертый,

      Незащищенный от света – ослеп он!

      Завыть бы и выйти из этого плена марионеток,

      Где каждый за ниточку дергает, трогает каждый

      руками —

      Как в сердце стилетом!

      И все проверяют из клеток ли я или вдруг

      не из клеток,

      А вдруг марсианин переодетый, в толкучке

      суетной…

      Чудовище милое, жаль: две руки мне лишь дали.

      Завтра в восемь, когда он уйдет,

      Буду ждать тебя в темном подвале,

      В холодном подъезде с каракулями на стенах.

      “Люблю, – говорила, – наверно”. И верно,

      любила,

      И плечико дергалось нервно от стука дверей.

      Да что по сравнению с этим постель —

       бескрайний аэродром,

      Пахнущий