И ад следовал за ним: Выстрел. Михаил Любимов

в десять. Распланировать весь месяц.

      Уже тусклые серые линии

      Окаймили людей и предметы.

      Вот и ушло мое синее,

      Вот и ушло мое белое,

      Мое самое первое,

      Мое самое заветное и самое запретное,

      Детское и самое зрелое,

      Невыносимое,

      Синее – белое, белое – синее.

      Наверное, через частокол веков, копаясь в железных электронных кладбищах, любопытствующие потомки, уже принявшие к тому времени вид клопов или, наоборот, гигантских звезд с концами в миллионы лье, с удивлением наткнутся на бормотания Алекса, который сам толком и не понял, что же он бормотал и зачем.

      Но бормотал же, и это непреложный факт. Метался, и что?

      Конечно, бессвязные звуки не самый худший вид тюремного времяпрепровождения (хотя можно долбить подкоп, подобно графу Монтекристо залезть в чужой покойницкий мешок, выплыть в море, найти все-таки свою Мерседес и отомстить за все мучения).

      Но душа не дремала в долинах Дагестана, копалась в собственных дебрях в лучших традициях мекленбургской интеллигенции, мечтала о реинкарнациях и прочих мутациях. Оказалось, что в этом вполне ординарном черепке в избытке гнездятся самые невероятные мысли отнюдь не о профессиональных монастырских делах, а ближе к Моисеевым скрижалям, Неопалимой Купине и прочим сокровищам, открытым благодаря (как писал великий пролетарский писатель) книгам и еще раз книгам.

      Воспитанный на Емельяне Ярославском (в миру Иеремия Губельман, а не Иероним Босх, пишу зло, раздраженный контрастом образов), на энциклопедистах и вольтерьянцах со всеми их Гольбахами и Гельвециями и прочими язвенниками, я и не подозревал о богатстве религиозного мира, я не ощущал паучьих оков атеизма. Этот тупой смердящий спрут казался мне маяком свободы и оазисом счастья, пока брожения по кладбищам и церквам – как известно, лучшим местам для тайниковых операций и агентурных встреч – не втянули меня постепенно в божественные сферы.

      Сначала я видел Его плоско, как малолеток, начитавшийся сказок: седобородый, добродушный старичок в белой рубашке, окруженный тучками, облаками и звездами, ласково раскрывал свои объятия навстречу каждому входящему В Библии, иллюстрированной Юлиусом Шнорр фон Карольсфельдом, Бог выглядел очень импозантно: огромная, лелеемая борода, над которой, видимо, трудились десятки ангелов-парикмахеров, изысканная мантия, ощущение недоступности. Но и этот Бог-вельможа недолговечен был в моем воображении, я совершенно запутался в метаниях между белой полотняной рубахой и раззолоченной мантией, в результате Бог потерял свои зримые черты, остался загадкой. Иногда казалось, что это Любовь.

      В век рассудительных машин

      Живите предвкушеньем цвета,

      Глухим отсутствием сюжета,

      Смешеньем красок и картин.

      В слепом наитьи протянув

      Свои беспомощные руки,

      Ловите запахи и звуки,

      Мерцайте словно перламутр!

      Сжигайте старые стихи,

      Квартиры, кольца, настроенья,

      Свои изнеженные перья,

      Портреты, головы, грехи.

      Какое счастье серый цвет

      Сменить на снег до слез колючий,

      На ярость, что в благополучье

      Не