И ад следовал за ним: Выстрел. Михаил Любимов

и следил, как оно переливается перламутром в склонениях и спряжениях, как один глагол перекликается с другим, совсем не перекликаемым глаголом, глохнет, уступает, крошится и, совсем захлебнувшись, усыхает в ничто.

      Иногда мне кажется, что на самом деле служба в Монастыре была лишь прикрытием (другого не найти слова!) для служения прекрасной Музе, удивительному Слову, которое лежало в основе мира и всегда насмешливо смотрело, как топочет ножками и шевелит ручками непоседливое Дело, считающее себя локомотивом истории, а заодно и ее сутью. Конечно, это бред собачий, приходящий в голову только в каталажке.

      Глава четвертая, она – гордость моя, ибо нет ничего прекраснее, чем быть великим и непризнанным

      Усни и ты, мой дерзкий дух,

      Не знавший под собой узды;

      Жар прихотей твоих потух

      И сумасбродные мечты.

      Клянусь тебе, за эту прыть

      Мне дорого пришлось платить…

Джордж Гаскойн

      СИНЕЕ – БЕЛОЕ

      Белый снег и синее море.

      Белое море и синий снег.

      Белый берег и синие чайки.

      Белые блестки на синем песке.

      Белые дюны и синее солнце.

      Белоснежно-белые сосны.

      И конечно, если смешать

      Все краски резко

      И затушевать места пустые,

      И заштриховать синее – белым,

      А белое – синим,

      То не дозовешься ни зюйд-веста,

      Ни норда.

      Обленившийся ветер

      Отказывается работать.

      Так и стоишь у окна между

      Белым и синим, синим и белым…

      Только скажи: почему же, зачем же

      Смотришь ты в это окно запотевшее?

      Словно судьбы ожидаешь решение,

      Словно настала пора разрешения

      Всех твоих умных и глупых вопросов.

      Словно задумал внести оживление

      В нагромождение снежных заносов.

      Словно рассвет ожидаешь в смешенье,

      В новом свеченье красок знакомых,

      В новом смятенье спасение словно!

      Синее – белое. Снова и снова

      Смотришь, от синего снега слабея:

      Не шелохнутся, не вздрогнут деревья.

      Можно, конечно, пустить белку

      по белому снегу,

      Усадить женщину на камень, которого нет,

      Усадить женщину, которой

      нет,

      На переломленную ветку кедра.

      Чтобы сидела она у моря, ожидая ветра

      Из-за синего Эрезунда.

      Чтобы мелькало на горизонте

      Зарывшееся в волны белое судно.

      Можно, конечно, оживить картину,

      И на скамейку возле отеля

      Посадить мужчину у дюны синей

      В свитере под Хемингуэя,

      Рассматривающего дольку мандарина…

      Но и это было!

      Белизна сиреневая, синева серебряная.

      Нет ни бега времени,

      Нет никакого движенья,

      Нет ни Бога, ни дьявола.

      Однообразны волнение моря

      И неподвижность картины.

      Остается невысказанное слово,

      Потешное