И ад следовал за ним: Выстрел. Михаил Любимов

районе Челси хороши не только королевский госпиталь для инвалидов, цветочные экспозиции и театр “Ройал Корт” на Слоун-сквер, там потрясающи скрещенья улиц и переулков с удобными пабами на перекрестках (не для бездумного поглощения пива, а для контрнаблюдения за пролетающим автомобилем с агентом).

      Такие вот мыслишки о городе и деревне.

      ЛОНДОНСКИЙ НОКТЮРН

      Увы, увы!

      Рождаются и умирают люди,

      И не сносить нам тоже головы,

      А посему давайте жить мы будем,

      Как будто умерли уже.

Эзра Паунд

      Парк, вычерченный четко, как чертеж,

      Чернел, укрывшись под чадрою ливня.

      И лилии вытягивались в линии,

      И в сердце перекатывалась дрожь.

      Как грустно мне под фонарями газовыми

      Всю эту сырь своим теплом забрасывать,

      И безнадежно чокнутым опоссумом

      Глядеть на догорающий камин.

      Не пахнут для меня цветы газонные,

      Не привлекают леди невесомые,

      И джентльмены, гордые и сонные,

      Меня вогнали в англо-русский сплин.

      И я уже фунты тайком считаю,

      Лью сливки в чай, и в нем души не чаю,

      И я уже по-аглицки скучаю,

      Лениво добавляю в виски лед…

      Сиамский кот в ногах разлегся барином,

      И шелестит в руках газета “Гардиан”,

      И хочется взять зонтик продырявленный

      И в клуб брести, как прогоревший лорд.

      Но угли вспыхнут и замрут растерянно,

      О, Боже, как душа моя рассеянна!

      С ума сойти от этого огня!

      В нем золотые льдинки загораются,

      В нем бесы вьются и века сбиваются,

      И стынет в пепле молодость моя!

      Местная тюремная библиотека, явно рассчитанная на придурков, содержала одиозные пейпербеки уголовно-детективного жанра и некоторые приторно слащавые бестселлеры типа “Унесенные ветром” Митчелл и “Сердца трех” более приличного Джека Лондона. Сначала я набросился на “Камасутру”, но вовремя остановился, ибо однажды ночью тюремные стены приняли вид огромных девственных плев (не путать с символами города Плевны), они, словно замерзшие водопады, живописно свисали до самого пола. Посему я включил свой коммонсенс и решил посвятить себя поэзии, – вдруг на воле я предамся занятиям литературного критика, возможно, более затейливого, чем пресловутый Менкен (или Раскин, или Ренкин, не помню точно). Неожиданно я врубился в модерниста Эзру Паунда, мне нравилось, что понять его почти невозможно (только с латинским или итальянским словарем), таким образом, мысль лилась плавно и замедленно, и это доставляло несказанное удовольствие – так притягательно и доступно пузырится шампанское, если в него добавить пива.

      Эзра начал писать очень рано, вел себя вызывающе, носил широкополую шляпу (как Уитмен) и ротанговую трость (как Уистлер). Однажды у него в доме обнаружилась актриса-бродяжка, достаточный