Фальшь истины. Юлия Лавряшина

Само по себе получается, или она сознательно давит в себе женский шарм? Якобы – сплошной дух? А ведь даже стихов не пишет, если верить Дайне». Впрочем, вспомнились ему отцовские собратья по перу, среди тех, кто пишет стихи всю жизнь, еще пойди сыщи Дух! Но женщина, готовая обречь ребенка на муки, ею осознаваемые, ради…

      Он содрогнулся, вспомнив, как Цветаева привязывала свою крошечную, вскоре умершую от голода дочь, к ножке стола, когда ей становилось невмоготу без общения с другими поэтами. И уходила. Иногда на долгие часы. Это и раньше заставляло его содрогаться, когда Митя сам был, по сути, ребенком.

      «И я ведь не забывал того, какой она была матерью, а стихи ее все равно люблю, – он размышлял над этим, кривясь, то ли от боли, то ли от презрения. – Ей все простилось за стихи. Пресловутая слезинка ребенка простилась. Двух других детей она, правда, любила. Любила? Из Али беспощадно строгала собственную копию, своим эхом называла. А когда девочке захотелось просто в куклы поиграть, – разочаровалась в ней, оттолкнула. Муру больше повезло и с полом, и со строптивостью… Хотя что значит – повезло? Он-то в истории остался только, как ее сын. Вечный ребенок, хотя и погиб уже взрослым парнем. Кто помнит его настоящее имя?»

      Затылок тяжело ткнулся в нагретую, шершавую доску. О чем ты? Скоро и Цветаевой имя никто не вспомнит. Наступило тысячелетие развлечений – в музыке только попса, в литературе сплошь детективы. Даже те, кто раньше читал Трифонова и Распутина, теперь предпочитают Акунина. Это еще в лучшем случае…

      Почему для него самого оказалось невозможным смириться с этим? Почему его, человека довольно веселого, так воротит от натужной легкости всего, что навязывается, как норма? Лишь бы не думали, лишь бы не чувствовали ничего… Телевизор разражается смехом с самого утра и затыкается только на выпуски новостей. Весь мир тупо ржет, сотрясая землю, скоро она развалится на куски…

      Он увидел Марину, и подумал: «Вот, один кусок уже отвалился». Сейчас она и впрямь выглядела еще более угловатой, чем в первый раз, и какой-то спрессованной. И лицо – каменное, застывшее. Боли в нем не было, или Мите не дано было разглядеть ее. Что там за этой серой маской?

      Было бы любопытно узнать, но не настолько, чтобы сдвинуться с места. Митя уже чувствовал себя пригвожденным к этому забору, который Марина каждый день видит из окна. На рассвете она раздвинет шторы, а Митя все еще будет свисать с не струганных плашек, как подвешенный на гвоздь Петрушка… Он сам удивился: почему Петрушка? Разве смешить ее он сюда явился? Хотя, может быть, и смешить… Другого-то объяснения тоже нет. Да он и вел себя, как дешевый шут в свой первый визит, ломал комедию, которой грош цена.

      – Ну, хватит!

      Он легко подскочил и быстро направился Марине наперерез. Но что-то осталось в затылке, застряла какая-то тяжесть, Митя даже провел рукой по волосам. Удивительно мягкие. Ощущение цыплячьего пуха… Через несколько лет, наверное, начнут выпадать, а ему до сих пор мерещится, будто все еще впереди.

      На