Весенняя вестница. Юлия Лавряшина

бриджики, в которых она всегда расхаживала по мастерской, свесили с сиденья короткие ножки, а красная маечка, сложившись вдоль, пролегла по ним запрещающей сразу все красной полосой.

      "Она никому не позволяет себя трогать, – глядя на этот самодельный знак, подумала Стася. – Может, это правильно… Но ведь глупо ужасно!"

      Ее собственные вещи были аккуратно повешены на спинку стула. Стася взяла брюки и вдруг поняла, до чего же ей лень одеваться. Все в ней, и снаружи, и внутри, было не отдохнувшим за ночь, таким же уставшим, как накануне. Взглянув на часы, Стася припомнила, и упрекнула себя за то, что опять спала чуть больше четырех часов. Недосыпание высушивало ее изнутри глубокими, корявыми ложбинками, и оборотную свою сторону Стася представляла уродливой, почерневшей, словно кора старого карагача. Но кроме нее самой никто об этом не подозревал…

      Заставляя себя двигаться побыстрее, она сунула голову в зеленый пуловер, который носила, бросая вызов распространенному среди женщин предубеждению: цвету ее лица ничто не могло повредить. Не сразу угодив в прорезь узкой горловины, Стася на миг увидела комнату, будто через толщу морской воды, полной водорослей.

      "Я – рыбка в аквариуме," – сказала она себе, но даже не попыталась улыбнуться. Зато мысленно прикрикнула на себя: "Давай двигай, квашня такая! На пенсии отоспишься…"

      В отличие от большинства людей, легко забывающих пережитые ощущения, равно как радостные, так и тягостные, и потому оказывающихся не готовыми, когда они возникают вновь. Стася отлично помнила, как хандра уже не раз подкарауливала момент ее пробуждения. И было точно так же лень выползти из постели, противно прикасаться к одежде и не хотелось даже думать о том, чтобы выйти на улицу, сесть в машину, ехать куда-то по не проснувшемуся городу, и все ради того, чтобы первым делом его жители могли услышать не меняющийся от времени суток голос Станиславы: "Наконец-то вы со мной. Доброе утро! Оно – доброе, надо только поверить в это. Все зависит от вас самих".

      Стася никогда, даже в самом начале, не старалась казаться язвительной и циничной, как некоторые девушки-диджеи. Не считая нужным стыдиться своего пола, и без иронии воспринимая слова о лучшей половине человечества, Стася всегда помнила, что именно в этой самой половине считалось привлекательным, и потому, включая микрофон, начинала улыбаться, зная, что по голосу это всегда чувствуется. И никогда не позволяла себе недобро подшучивать над своими эфирными собеседниками, а уж тем более выставлять их дураками. У нее вызывали презрение те журналисты, что стремились залезть на голову своему гостю, рискуя растоптать его, лишь бы хоть чуточку подняться самому.

      Выбравшись из зеленого пуловера, она едва не вскрикнула: Митя смотрел на нее, оставаясь в той же позе, в какой спал, только повернув свою длинную голову. В его глазах не было ни мольбы, ни насмешки. Так рассматривают самого себя на детских фотографиях, заранее принимая то, что это прекрасное, вроде бы родное и одновременно далекое существо, уже никогда не сольется с тобой. И легко жалея об этом, не сердясь на судьбу. Что тут поделаешь? Иначе и быть не может…

      – Потрясающе!