Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное. Виктор Ростокин

открываю, глазами пробегаю по строчкам, выхватываю тот или иной абзац, фразу. Пытаюсь вникнуть в содержание. И вдруг… что это? Как ведь порою случается, листаешь вот так и неожиданно взором натыкаешься на неведомо кем позабытое письмо, кленовый лист, конфетный фантик, спрессованные хлебные крошки, засохшую муху. На этот раз на меня пахнуло остро-усыпляющим запахом валерьянки. Кто-то читал том и, наверное, так разволновался, что был вынужден срочно принять лекарство. А книга «Лествица, возводящая на небо», страница 467: «…оскудение надежды есть истребление любви…», «…любовь – виновница чудотворений: любовь – бездна осиянная; любовь – источник огня в сердце, который чем более истекает, тем более распаляет жаждущего…»

      Почему-то я сразу уверился в том, что это была женщина. Лет сорока пяти. Вдумчивая. Верующая. Любит Блока. И сама пишет стихи. Я спросил у библиотекарши. Она без особого труда, не заглядывая в картотеку, назвала:

      – Анастасия Несчастная.

      Сказала, где живет. И с некоторою затаенной сдержанностью спросила:

      – А зачем она вам?

      – Просто так. Из любопытства. Ведь «ца» – не развлекательный роман, не всяк способен осознать.

      Я шел и рассеянно гадал: «Глухой переулок… а почему Глухой, а не Ясный? Или Луговой? И почему Несчастная, а не, положим, Удачливая? Везучая? И, собственно, зачем я к ней иду? Чтобы узнать… А что узнать? Ну, скажет, читала… обожгли сердце строчки… Обожгли сердце… А предтеча тому? "Судьбы крутые повороты"?..»

      Я так размышлял, а ноги все шли и шли. Словно какая-то свыше сила влекла. Вот и он, Глухой переулок. Узкий. Затененный кленами, тополями, сиренью. Тихо, душно. У калитки я замер: как встретит?

      Посчитает полоумным? И прогонит вон? Повернуть назад? Чего ради…

      Калитка отворилась.

      – Проходи…

      Анастасия Несчастная. Грубоватые мужские очертания лица, широкая в плечах, басовитый голос. – Я ненадолго. Можно на скамейке у палисадника?

      Мы присели. Анастасия повернулась ко мне:

      – У тебя курево есть?

      Я некурящий. Но не хотел ей говорить об этом. Для отвода глаз полапал по пустым карманам.

      Она усмехнулась:

      – У тебя пальцы не желтые.

      Сходила в избу. Вернулась с зажженной самокруткой:

      – Сама выращиваю табак.

      Едкий дым обволок нас, зазастил и без того сумеречный свет. Я не знал, с чего начать. А Анастасия молча курила. Глубоко вздыхала. Будто меня совсем не было рядом или я ей в доску знаком, что можно вот так преспокойно фамильярничать.

      – Обожаю махряк. За его лютую злость. Проникает… Видишь ли, глубоко в душе оседает всякая дрянь. И оттуда ее ничем не вышибешь. И ежели так оставить, то потом, как раковая опухоль…

      Из калитки вышел рослый пес. Он встал на задние лапы, а передними упружисто, будто отталкивая меня, уперся в мою грудь. Бойцовски откинув назад голову, нервно вздрогнул. Но зарычать не успел, хозяйка ударила его по морде:

      – Максим, вали отсюда! Тоже мне…

      Кобель, обидчиво фыркнув, скрылся во дворе.

      – Тоже мне, выказывает ревность.

      Анастасия закрутила еще цигарку. Кажется,