Полоса отчуждения. Евгений Кулькин

судя по всему, никто не собирается им по-настоящему заняться.

      Понять, конечно, милицию с трудом, но можно.

      Речная, видимо, считает, что это дело городских товарищей.

      А гаишники, к каким ходила баба, и вовсе к этому не имеют касательства.

      И тогда он поехал в районное отделение милиции.

      Там выслушали его тоже, что называется, вполуха. Стали уточнять, на каком это участке произошло и кто это курирует.

      В конечном счете, потребовав от него письменное объяснение, выделили одного сержанта.

      Они подъехали к «Маяку», спустились по дорожке к тому месту, где лежал покойник.

      Но его на месте не было.

      – Ты накануне кефир с водкой не мешал? – спросил сержант.

      Максим остолбенело молчал.

      И вдруг он вспомнил про Федора.

      Набрал его по мобильному телефону.

      Тот полусонным голосом ответил:

      – Что ты переживаешь? Его, наверно, в мусорный контейнер определили. Как разный хлам.

      С неделю, а то и больше он не отвечал на звонки Федора.

      Потом вдруг затосковал.

      И именно по нем.

      Уж больно красиво тачал тот разные таксобайки, как он называл свои рассказы.

      А потом, видимо, все было не так, как предположил Федор.

      На труп наткнулся кто-нибудь из начальства.

      А оно знает, как правильно вести себя в данной обстановке.

      31

      Федор Малых – а фамилия друга Максима была именно такая – был человеком вечного порыва. Все ему хотелось не только знать, но и испытать на самом себе.

      Он так и говорил: «Любые опыты на других для меня неубедительны».

      В начале не очень длинной своей жизни он был военным вертолетчиком.

      Где и как он служил, Федор особенно не распространялся.

      Только как-то сообщил, что после авиационной практики стал панически бояться высоты.

      И Максим, с кем он по этому поводу пооткровенничал, рассудил, что тот, видимо, или когда-то был сбит, или просто потерпел не имеющую с военными действиями общего катастрофу.

      Федор на тот час не был женат, хотя, по летучему признанию, имел где-то дочь, которая уже приняла на себя статус невесты.

      Малых писал стихи и музыку и, что вполне естественно, пел, сопровождая все это не очень умелой игрой на гитаре.

      В его обществе Максим себя чувствовал, как рыба при делении ее на ту, что пойдет на жареху, и на ту, что стоит выбросить в воду, чтобы подросла, ибо к искусству, даже самому примитивному не имел ни малейшего отношения.

      Окружение же Малых, как Максим вскоре понял, весьма фальшивое, пело Федору дифирамбы, пило за его здоровье и счет, а отвалив от общего бражного стола, говорило о нем разные гадости.

      И, что удивительно, он об этом знал.

      И не то, что безоглядно прощал, а говорил так:

      – Зато как их ботинки были искренними!

      – В каком смысле? – первый раз это услышав, поинтересовался Максим.

      – Но ведь они их ко мне привели.

      Его любили женщины.

      По большей части, безоглядно.

      А он отвечал им почти рассеянным, но вниманием.

      И вот