Кого-то надо убить. Сергей Юрьевич Борисов

в ломовых битюгов превращаться. Тем более что они и сами, по-моему, не против.

      – Может быть.

      – За что люблю вас, Михаил Митрофанович, так это за красноречие. Не возражаете, провожу вас немного?

      – Не возражаю. Буду выходить – позвоню.

      Путилин отключился, а Кочергин достал из кармана мобильник, нашел в «памяти» нужный номер и активировал его.

      – Балашов? Петя? Здравствуй, это Кочергин… Нужна твоя помощь… Не прибедняйся… А сегодня?.. Ну, если собрание, да еще учредительное… Хорошо, увидимся завтра. В одиннадцать…

      Следователь одевал пальто, и тут заверещал телефон на столе.

      – Михаил Митрофанович, ты? – Приходько говорил быстро, уверенно, с радостным облегчением. Так бывает, когда человек, до того колебавшийся, медливший, вдруг отбрасывает сомнения, остановившись на решении, от которого он теперь уже не отступит. – Я к тебе Черникова направил. Передай ему все, что у тебя есть на Поликарпова.

      – Под расписку, Николай Иванович.

      На другом конце провода раздался смешок.

      – Страхуешься? Может, и служебную записку пишешь? С «особым мнением». Только не поздновато ли? Я уж думал, ты теперь только с собесом переписываешься. Ну, пиши…

      Гудки.

      Кочергин снял пальто. Открыл сейф. Достал из него и бросил на стол папку. Сел и стал ждать.

      В дверь постучали.

      – Михаил Митрофанович, а вот и я.

      Черников улыбался. Он всегда улыбался – масляно, ласково, и от этой улыбки Кочергина чуть не стошнило.

      * * *

      Бульвар был полон людей. Над головами колыхались флаги и транспаранты. Путилин и Кочергин задержались около девушки, которая, высунув от усердия язык, выводила алые буквы на расстеленном на траве полотнище. Вот она прервала свое занятие, задумалась.

      – «Долой» – «гной», – подсказал рифму Путилин.

      Девушка макнула кисточку в банку.

      Они пошли дальше. Под ногами шуршали листья.

      – Вы когда-нибудь писали стихи? – спросил Путилин.

      – Нет.

      – А я писал. В юности. Уверен был, что есть во мне искра Божия. Но поэт из меня не получился.

      Вдалеке невнятно зарокотал мегафон. Толпа, запрудившая бульвар, пришла в движение и выплеснулась на мостовые. Кочергин и Путилин свернули на боковую аллею.

      – А все почему? Потому что не творил я – конструировал. Никаких тебе полетов во сне и наяву. Складывал слова, прижимал букву к букве, издевался над грамматикой и фонетикой. И был счастлив. Потому что был всесилен! Но и власть может прискучить. Если она лишь над словом. Не над людьми. А люди вирши мои не читали. И мной, соответственно, не восторгались. Обидно было ужасно, но они были правы. Это я потом, когда поостыл, понял. Паршивые стихи и скудные мысли – чем восхищаться? А когда понял, с сочинительством завязал тут же. Чтобы не позориться.

      Путилин прищурился:

      – Никогда не понимал поэтов, воспевающих осень, ее томление, увядание природы. В моем сознании осень ассоциируется со старостью, с беззубой дряхлостью, у которой впереди только смерть и тлен. Смешно?

      – Нет.

      – Знаете,