тайное, дорогое на обозрение всех? Что толку? За этими мыслями Павел сам взял свой любимый карандаш – зеленого цвета, с амортизирующей, как рессоры, стирательной резинкой на конце. Письменный стол был завален, как обычно, какими-то тусклыми листами, в которых Павел с трудом опознал свою древнюю статью. Белые часы медленно перебирали стрелки, и одна из них, самая суетливая, все торопилась вперед, и летели секунды. За окном уже вечер. Из угла молчаливо смотрят иконы. Лампа пышет жаром, и к ней нельзя поднести ладонь – горячо. Под руку попались старые стихи – и Павел их читает, не узнавая, словно чужие. Слишком он далеко от них, слишком давно они случились. Так выросший ребенок с какой-то трезвой бессмысленностью смотрит на свои старые игрушки, уже не понимая их, не веря в их волшебство. И Павел, перебирая свои стихи, уже не чувствовал той яркости, того ослепительного мира, в котором они родились. Все потухло, все исчезло – и остались только буквы на листе, только скорые воспоминания, проходящие, исчезающие. Павел просматривал лист за листом, и все было старое, пройденное, надоевшее. Ворох бумаг вокруг, и только один листок он еще не посмотрел – на самом краю стола, с загнутым углом. Павел потянулся за ним – но как-то неловко, что-то хрустнуло в ладони – и карандаш распался на две части. Остался маленький обрубок, из которого осиным жалом торчало острие. Все было нелепо до ужаса. Он поднял вторую половинку – и грифель блестел на сломанном конце, переливаясь. Павел снова потянулся за листком с загнутым углом, виновником гибели карандаша, наконец достал его – а тот оказался упоительно чистым, нетронутым. Жертва оказалась напрасной. Павел даже засмеялся – так все было глупо и очаровательно. Лист с загнутым углом притаился, Павел взял обрубок карандаша, который трудно было держать, – так он был короток. И что-то ясное было в этом мгновении, непонятное. Павел улыбался. Голова клонилась все ниже. И листок лежал как-то спокойно и доверительно. И Павел уже вывел, едва касаясь бумаги, первые строки:
Я написал стихотворение
Обломками карандаша.
И, словно противясь ему, в доме погасло электричество. Свернулся, как прокисшее молоко, свет лампы. Павел отправился за свечой. Вечер только начинался. Стихотворение продолжалось.
10
И разве можно было предвидеть, что такие разные по характеру, по образу жизни люди – будут встречаться? «Искусство не терпит суеты», – часто цитировала она и медленно репетировала длинные сценарии, разделенные на разноцветные части. Ее слова были желтого цвета, она садилась на кровать по-турецки, вытягивала голую руку, декламировала нараспев, а потом Павел читал красные буквы за ее партнера, с выражением, как только мог, но все равно она говорила, что он будто страдает флюсом и уродует беззащитные слова. Теперь она была далеко, и ему оставалось только помнить, как она упиралась коленями ему в грудь, и громко сказанное заглавие, быстро пронесшийся монолог, а потом – упавшие листы, склоненные головы, разделенный
