Ведь. Андрей Кутерницкий

родине что-то поет!

      Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.

      Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.

      – Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.

      Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.

      – Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.

      Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.

      Мы вошли.

      «Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.

      Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.

      Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.

      «Не выпью – будет упрашивать до утра!»

      Я залпом хватил спирт и на несколько секунд задохнулся.

      – Санитар приходил? – с трудом спросил я, сглатывая липкую слюну.

      – Кто же еще! – кивнул Раскоряка.

      – Сколько поставил?

      Это спросил не я «истинный», а тот другой я, какой мог быть в этой котельной «своим парнем».

      В сущности, вся человеческая жизнь – это игра в «своего парня». Перестань играть – и сделаешься чужаком, изгоем, иноверцем.

      – Так! – пальцем показал на банке Раскоряка.

      «Порядочно в тебе!» – подумал я, сравнивая отметку, указанную его пальцем, с тем, что в банке осталось.

      – Ногу, гады, отрезали! – проговорил Раскоряка сдавленно. – Простынку разворачиваю… Такая молодая, здоровая! Ей лет пятнадцать, этой ноге, – он загукал горлом, смахивая слезы, и запел: – По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах!..

      Опять воздух сгустился и поплыл передо мной.

      – Сжег? – спросил я.

      Он посмотрел на меня удивленно.

      – А как же!

      – На первом котле или на втором? – спросил я тот, которому надлежало быть «своим парнем».

      – На втором, – ответил Раскоряка.

      С минуту мы молчали. Трубчатая лампа дневного света дребезжала под потолком.

      – Пойдем переодеваться! – наконец сказал я.

      В раздевалке я облачился в робу, сразу учуяв технические запахи газа и кирпичной пыли, которыми она пропиталась.

      Раскоряка дымил папиросой, стягивая с себя комбинезон. Обнажилось его тощее старческое тело с бледной нездоровой кожей. Правая нога