На войне как на войне (сборник). Виктор Курочкин

Матвей Савельич, можно защищать технику. Как ты живешь в Лукашах? Не чета другим. Сам кузнецом пристроился, сын – шофером. Два огорода пашешь. Пчелы, сад, одних овец, наверное, десятка два наберется. Вот и бражку на меду поставил, а Масленкин последний пуд муки на самогонку сварил.

      – Не последний, – возразил Сашок. – А до Матвея мне, конечно, далеко. У меня шесть ртов. И все кричат «давай!», а давальщик-то я один.

      Матвей встал, сходил в горницу – сидели они в кухне, – вернулся с листком бумаги, свернутым в трубку, раскатал его и положил перед Овсовым.

      – Это раздельный лист, Василий. И двумя огородами грех меня попрекать. Сын у меня теперь – отрезанный ломоть. У него свое хозяйство. Скоро совсем от меня уйдет, вот дом построит и уйдет. – Матвей скатал листок и сунул его на божницу, за икону. – Не жалуюсь, неплохо я живу, Василий. А потом, почему я должен плохо жить? Разве советская власть запрещает хорошо жить? Я газеты читаю, – там не пишут, чтобы колхозник плохо жил. – Матвей, хохоча, посмотрел на Овсова.

      – Кто сказал, что мужик потерял интерес к земле? – пьяно закричал Сашок и опрокинул стакан с брагой.

      Матвей поставил стакан подальше от Сашка и погрозил ему пальцем.

      Сашок, не обращая внимания, замахал руками.

      – Ты не кричи – народ еще по улице ходит. Подумают что… – забеспокоился Овсов.

      – Ничего, пусть выскажется; дуй, Масленкин, – сказал Матвей.

      Но Сашок уже высказался. Он грузно опустился на табуретку и положил на стол голову. Кожин долил стаканы.

      – По последней. Больше не дам. Потому как я уже пьяный. – Нетвердо ступая, Матвей отнес бутыль в шкаф. Потом пододвинул стул к Овсову. – Я тебе еще скажу, Василий. Только ты не обижайся… Не уважают тебя в Лукашах.

      – Почему?

      – Вот ты приехал в колхоз. И чем сразу занялся? Своим огородом. Народ и говорит: «Тоже нашелся патриот городской». Люди-то понимают все твои думки: подальше, в сторону от колхоза. Так я говорю?

      Василий Ильич, слушая, царапал клеенку. Лицо у него жалко сморщилось, нижняя губа, отвиснув, дрожала.

      – Не верят тебе в Лукашах, – продолжал Матвей. – Потому и зовут дачником. А ты возьми да переломи себя, Василий. Переломи – легче будет!

      «Переломи себя»! Сколько же можно ломаться?» – думал Овсов. И чем больше думал, тем яснее ему становилось, что в Лукашах ему не удержаться. Там, во «дворце полей», он жил незаметно и никому до него дела не было. А здесь он у всех на виду. И каждого интересует – зачем он приехал, что собирается делать.

      Пожар начался на рассвете. Очнувшись, Василий Ильич долго не мог понять, где он и что все это значит. Кони, навострив уши, тревожно ржали. Кто-то вдали беспорядочно колотил по чугунной доске. Небо багровое. Над головой – синие, с накалившимися краями облака и луна, как будто обрызганная грязью.

      – Пожар! – Овсов рванул с головы фуражку и заметался, не спуская глаз с неба. Оно все больше и больше краснело, густой сизый дым с охапками искр висел над Лукашами.

      – Горим!

      Василий