На первом дыхании (сборник). Владимир Маканин

Колька полез в окошко: он думал, что у него вырастут крылья. От большой любви. И он не грохнется с седьмого этажа, а спланирует на газон с желтыми головками одуванчиков. Этих одуванчиков было тогда видимо-невидимо. Была весна.

      В столовой я обедал и специально вглядывался в лица. Но знакомых не было.

      Вечером я спросил у ребят:

      – Слушайте. А где ваш Чиусов? (Я долго вспоминал его фамилию, когда обедал, – и вспомнил.)

      – А-а, – небрежно сказал Олег-два, – болтун этот. Его давно выгнали.

* * *

      А Чиусов был болтун интересный. Не просто так. Худющий и хлипкий парень с запущенными пшеничными волосами. Мазал их зачем-то бриолином, от которого со временем шла вонь.

      Он был первокурсник, а мы уже кончали. И конечно же, ему было трудно в спорах с нами. Первокурсники вообще к нам носа не совали. А он лез. Не мог без этого. Таким и запомнился. Ничего не скажешь, боец был, отчаянный был спорщик. Ему, может, грамма какого-то не хватило, чтобы прослыть пророком.

      Помню, он утверждал, что мы должны бросить науку и уйти из нее. Ни больше ни меньше. Уйти из науки.

      – Выпей воды, – говорили ему. – Выпей водицы.

      И все смеялись.

      А Чиусов (по прозвищу «чушка», он и правда был грязноват) не смущался, гнул свое. Наука, говорил он, была хороша во времена Галилея. Когда ее преследовали. Тогда это были гении. Это были личности. Человеки. А сейчас их нет в науке. Разумеется, они славословят друг друга. Возвеличивают. Поют дифирамбы. Но все равно личностей там нет. Стандартно обученная, безликая, однообразная и продажная толпа. Вот что такое наука сегодня. Так он говорил.

      И люди в этом не очень виноваты, пояснял Чиусов.

      Просто наука свое сделала. Снесла яйцо. И больше в науке настоящей личности делать нечего.

      – Куда же нам, бедняжкам, теперь деваться? – спрашивал кто-нибудь.

      И Чиусов отвечал:

      – В и-ис-искусство.

      Произнося это слово, он почему-то каждый раз заикался. Он заявлял, что именно художники в наши дни становятся прозорливыми и, стало быть, смущающими всех, как Галилей. Только ис-ис-искусство глядит сейчас в глубь глубины. Начинается новая эра. Эра искусства.

      По утрам Чиусов имел вид самый жалкий. Весь выложился в ночном оре. Иссяк. Утром он шел и пошатывался, будто наглотался таблеток, – шел с полузакрытыми глазами. Выжатый и пустой.

      В таком вот виде он тащился на занятия. Однажды среди лекции он вдруг забрел к нам – к пятикурсникам. Ошибся дверью. Наши студяры страшно оживились.

      – Чушка! Чушка! – орали со всех сторон. – Иди к нам! Садись! Мы все пойдем в искусство!

      Чиусов сонно и долго смотрел на нас. Потоптался. Кое-как до него дошло, что не туда попал. Он развернулся и ушел – искать своих.

      В перерыв мы опять на него наткнулись. Он так и не нашел, где идут занятия. Он забрел в закуток уборщицы и спал там на старых стульях.

      Но мы любили его. Мы смеялись, но мы всегда его выслушивали. Пускали к себе. А таких, как Олег-два и его компания, мы и близко не подпускали. Уже тогда они были для нас не свои. Сладковатые,