Еська. Михаил Першин

что ты, бабусь, это палка трухлявая попалась.

      Опоясок скинул, один конец на руку намотал, другой ей спускает. От её прикосновения пояс-то и лопнул. Бабка едва не в слёзы. А Еська:

      – Не горюй, родимая. Он у меня старенький был, я всё одно с им расставаться думал.

      Встал на карачки и руку вниз протянул. Дотянулся до старушки, а она – даром, что с пушинку весом, – как деранёт, он в яму-то и кувырк! Тут уж бабка вовсе загоревала:

      – Ох, – говорит, – шёл бы ты дорожкой своей. Зря и останавливался, родимый.

      – Погодь, погодь, баушка. Я тебя мигом подсажу.

      И хвать её за жопу: вылазь, мол. А там и мяса не нашшупать. Она ох да ах:

      – Меня, мол, лет уж с полтораста никто за сраку не лапал.

      Еська руки-то и убрал. Дык ещё хужей.

      – Верно, верно, – старая убивается. – Не замай ты меня, никудышную. Уж так и так моим косточкам старым в землице почивать давно надобно. Пущай останусь я тута, а ты выбирайся да дале ступай.

      – Да что ты плачешь-то? Это кому это почивать пора? Ты ж ещё баба хоть куды. Во, гляди, каку́ гладку задницу наела.

      И сызнова цоп её. Однако чует: под рукой впрямь гладко да мясисто стало. А бабка будто и не слышит его:

      – Ничё у меня бабьего не осталося, ни жопы, ни титек.

      Да и грудь нараспашку, а там мочала серые, морщинами сплошь изрытые, да на концах словно щенячьи сикули книзу глядят.

      – Да не, бабуль, – Еська ей толкует. – Ты на себя напраслину не возводи. Гляди, како вымя сочно, чисто молочно.

      Ладонью провёл по титькам, а они, впрямь, поднялись мало не к подбородку. Гладеньки да сладеньки, цвета розового, на солнышке так и блестят, будто маслом политые. Сосочки торчком стоят, в разны стороны глядят.

      Еська так и стал столбом, бабку под жопу да за титьки держит, рук отвесть не может. А она всё своё:

      – Уж не вспомнить мне, когда и цаловалась я. Нешто это жисть такая. Нет уж, Есюшка, оставь меня тута пропадать.

      Однако пасть свою разевает да губы вперёд тянет. А они-то словно пергаменты, зубов за ими не видать ни единого, один язык шевелится, ровно змей в норе.

      Тут уж Еське, понятно, отступать негоже. Протянул и он губы. И только ейных коснулся, как чует: они влажны стали, язычок бархатный по зубам евонным так и шустрит. Он своим пошевелил – а тама уж и ейных собственных зубов полно.

      И стала старуха молодухой. Руки в боки:

      – Ну, чё? Не хужей я твоей Сирюшки-то?

      – Ой, касатка ты моя, лучше, куды ей до тебя!

      – Ну, а раз так, то и ты счастья свово не проморгай. Оно ведь – счастье-то – то есть, а то оглянулся – и следа не увидать.

      – Погоди, краса моя, сперва наружу выбраться надобно.

      – Да куда ж выбираться-то, касатик?

      А ямы-то и нет никакой. Стоят они на земле твёрдой, да ещё промеж дороги и ими кусты поднялись, нарочно, чтоб срам прикрыть.

      Дале уж Еське указания без надобности. Тем паче, портки его распоясанные сами уж на земле лежали. Задрал он красавице юбчонку аж на саму голову, да сзади-то и засадил ей всё, что имел, ничего про запас не оставил. Как пошёл наяривать! А она вертится да ещё подзадоривает: не куксись, мол, шибче давай.

      После