Кроме любви твоей. Любовь, пережившая 90-е. Ольга Маслова

как женщина, чтобы ты посмотрел.

      Ну как? Красиво? А в этом? А теперь? А если я повернусь? А если покружусь?

      Да-да, красиво.

      Небо Петербурга такое переменчивое и живое. А если погода вдруг установится ясная, то глянешь на небо – а там ничего нет, никакого рисунка, и вроде даже неинтересно.

      Юрий Шевчук в своей песне про то, что такое осень, собрал почти все приметы петербуржской жизни: и небо, и ветер, и чернеющую Неву, и вечную тревогу о нашем общем будущем. И соло на флейте, как золотистая каёмка тёмной тучи.

      Когда в России города хранят следы прошлых веков, это, по большей части, удручает, потому что сообщает о разрухе и вечном безденежье. Речь не о старинных церквях и кремлях. Они вне времени, они над мирским. Речь обо всем остальном. Однако в Петербурге старина сохраняет некоторое достоинство – или оно видится нам, потому что мы знаем о былом величии этого города. Нам видится и «строгий стройный вид», потому что про него мы учили в школе.

      Игорю его родной город напоминал бравого вояку в изношенном мундире 19-го века. Ему всегда горько было видеть признаки запустения в Ленинграде. Потомки не должны были допускать этого хотя бы из чувства долга перед теми, кто вынес блокаду, кто прорвал её, кто отстраивал город после бомбёжек. Тогда, после войны, люди, думается, считали более важной задачей отреставрировать, «приодеть» историческое здание или возвести новое, нежели приодеть самих себя. Теперь «благодарным потомкам» был совершенно чужд «голый энтузиазм» одухотворённых, сытых не хлебом единым предков. Ну что ж…

      Войны проходят, и люди забывают их. Такова природа человеческая. Человек тянется к счастью. И те, кто воюет, конечно, именно этого и хотят: победить врагов и дать своим близким, дальним, чужим шанс на счастье, обеспечить их право не думать о войне. Даже здесь, в Ленинграде, перенёсшем столько страданий, замученном до полусмерти, спустя пятьдесят лет главная улица мало отличалась по содержанию от, например, бульвара Курфюрстендамм: те же вывески на английском языке, те же банки, торговые фирмы, магазины, содержимое витрин, те же рестораны, те же автомобили.

      «Глобализация – объективный и необратимый процесс», – твердили в то время СМИ. Непросто сберечь память одного народа в глобальном мире, где, кроме этого народа, беречь её больше никто не хочет. Одной общей для всех, глобальной памяти почему-то не сформировалось. У каждого народа осталась своя собственная, не похожая на соседскую. Даже национальная память превращалась в коллаж из разных, порой противоречащих друг другу воспоминаний. Сколько людей – столько мнений. Эта пословица стало вдруг очень буквальной.

      Проспект едва вмещал потоки пешеходов и машин. Игорь шагал в утренней сутолоке. По его наблюдениям, за время его отсутствия в городе появился какой-то новый класс людей – псевдосостоятельных граждан. Достаток выражался в одежде, внешней солидности, читался на спокойных