Дело Артамоновых. Максим Горький

возмутилась, сердито сверкнув глазами.

      – Что ты, опомнись! Полугода не прошло со смерти отца, а ты… Али греха не знаешь?

      Но Артамонов строго остановил её:

      – Греха я тут, сватья, не вижу. То ли ещё господа делают, а бог терпит. У меня – нужда: Петру хозяйка требуется.

      Потом он спросил: сколько у неё денег? Она ответила:

      – Больше пятисот не дам за дочерью!

      – Дашь и больше, – уверенно и равнодушно сказал большой мужик, в упор глядя на неё. Они сидели за столом друг против друга, Артамонов – облокотясь, запустив пальцы обеих рук в густую шерсть бороды, женщина, нахмурив брови, опасливо выпрямилась. Ей было далеко за тридцать, но она казалась значительно моложе, на её сытом, румяном лице строго светились сероватые умные глаза. Артамонов встал, выпрямился.

      – Красивая ты, Ульяна Ивановна.

      – Ещё чего скажешь? – сердито и насмешливо спросила она.

      – Ничего не скажу.

      Он ушёл неохотно, тяжко шаркая ногами, а Баймакова, глядя вслед ему и, кстати, скользнув глазами по льду зеркала, шепнула с досадой:

      – Бес бородатый. Ввязался…

      Чувствуя себя в опасности пред этим человеком, она пошла наверх к дочери, но Натальи не оказалось там; взглянув в окно, она увидала дочь на дворе у ворот, рядом с нею стоял Пётр. Баймакова быстро сбежала по лестнице и, стоя на крыльце, крикнула:

      – Наталья – домой!

      Пётр поклонился ей.

      – Не порядок это, молодец хороший, без матери беседовать с девицей, чтобы впредь не было этого!

      – Она мне наречённая, – напомнил Пётр.

      – Всё едино; у нас свои обычаи, – сказала Баймакова, но спросила себя:

      «Что это я рассердилась? Молодым, да не миловаться. Нехорошо как. Будто позавидовала дочери».

      В комнате она больно дёрнула дочь за косу, всё-таки запретив ей говорить с женихом с глаза на глаз.

      – Хоть он и благословенный тебе, да ещё – либо дождик, либо снег, либо – будет, либо – нет, – сурово сказала она.

      Тёмная тревога мутила её мысли; через несколько дней она пошла к Ерданской погадать о будущем, – к знахарке, зобатой, толстой, похожей на колокол, все женщины города сносили свои грехи, страхи и огорчения.

      – Тут гадать не о чем, – сказала Ерданская, – я тебе, душа, прямо скажу: ты за этого человека держись. У меня не зря глаза на лоб лезут, – я людей знаю, я их проникаю, как мою колоду карт. Ты гляди, как он удачлив, все дела у него шаром катятся, наши-то мужики только злые слюни пускают от зависти к нему. Нет, душа, ты его не бойся, он не лисой живёт, а медведем.

      – То-то что медведем, – согласилась вдова и, вздохнув, рассказала гадалке:

      – Боюсь; с первого раза, когда он посватал дочь, – испугалась. Вдруг, как будто из тучи упал никому неведомый и в родню полез. Разве эдак-то бывает? Помню, говорит он, а я гляжу в наглые глазищи его и на все слова дакаю, со всем соглашаюсь, словно он меня за горло взял.

      – Это значит: верит он силе своей, – объяснила премудрая просвирня.

      Но всё