Посвящается дурам. Татьяна Шереметева

присматривался Матвеич к Зинаиде, и обнаруживал среди неё много интересного. В перерыв за колбасой и кефиром себе на обед она не бегает, покупные пирожки и прочую дрянь не ест.

      Её вон как-то раз спросили – может, заодно купить парочку беляшей на её долю, так она отказалась, ответила, что они у неё в «роте» застревают.

      – Ага, а потом в другом месте, – философски, глядя в окно и имея в виду исключительно себя, негромко добавил он.

      В большой комнате, уставленной машинками и гладильными досками, воцарилась тишина, которая длилась ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы методом исключения определить то самое место, в котором застревали у Семёнматвеича противные, пережаренные беляши.

      После этого сразу же упал утюг, потому что Зинаида перегнулась над гладильной доской и, всхлипывая, навалилась на неё бюстом, который сама она иначе как «роскошный» называть отказывалась.

      Доска оказалась не готовой к такому испытанию и предпочла сдаться без боя. Зинаида еще несколько секунд пыталась балансировать на грани возможного, но «роскошный бюст» перевесил. Падали вместе.

      Каждый смеялся, как умел: кто-то давился чаем, кто-то побежал в туалет, молодые девки просто ржали, как перекормленные кобылы.

      Сеня, отшвырнув ногой утюг, бросился поднимать Зинаиду. Вложив свою ладонь в его небольшую, но умелую ручку, она с интересом посмотрела на Чебурашку и через минуту поняла, что это то самое, что она искала все свои сорок семь лет, но не замечала рядом с собой последние четыре года работы в специализированном ателье, что размещалось на первом этаже старого сталинского дома неподалеку от знаменитой МИДовской башни.

      На беляши и пиццу был введен мораторий. Зинаида приносила с собой винегрет, домашние котлеты и холодец, заботливо разложенные по баночкам и судочкам.

      Это было именно то, что Семёнматвеич так любил с детства. Они вместе обедали и вместе вспоминали те времена, когда мороженое было за девятнадцать «с розочкой» и за двадцать восемь. Но лучше всего, конечно, был пломбир из ГУМа в дивных, хрустящих стаканчиках, который тебе, как и положено, подавали большими щипцами толстые тетеньки в кружевных наколках.

      Когда нитки и пуговицы продавались не на рыночных развалах вместе с бананами и вениками, а в «Галантерее» на углу Садового кольца и Кропоткинской, в двух шагах от ателье. А теперь на этом углу вместо «Галантереи» банк «Сосьете Женераль», а Кропоткинская давно уже называется по-новому, то есть по-старому – Пречистенкой.

      Вспоминали, как можно было ездить на трамвае за три копейки и еще сдачу получить, если не отходить от кассы.

      – Помните, Зинаида, это: «Не бросайте, пожалуйста, две копеечки…» Пацаны так на мороженое себе собирали.

      – А какой был хлеб! «Калорийки» с орешками сверху, а сама булочка блестящая, как лакированная. И внутри изюму напихано много-много… А калачи замко́м – если запивать их молоком, а ещё лучше ряженкой с розовой крышечкой из фольги…

      – И ничего тогда «в роте» не застревало…