Люди сороковых годов. Алексей Писемский

Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, – воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.

      – Ах, боже мой, боже мой! – произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. – России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? – обратилась она к настоятелю.

      – Д-да-а! – отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.

      – Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. – прибавила она, вставая.

      Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.

      – Ваш сын – большой фантазер, – оберегите его с этой стороны! – шепнула она ему, грозя пальцем.

      – Есть немножко, есть!.. – подтвердил полковник.

      При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.

      В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.

      – Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, – и она указала на Павла, – но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.

      Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.

      – Когда при мне какой-нибудь молодой человек, – продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, – говорит много и говорит глупо, так это для меня – нож вострый; вот теперь он смеется – это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.

      – Но почему вы, – возразил ей скромно отец Иоаким, – не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?

      – А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.

      Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.

      После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.

      – Voulez-vous un cigare?[46] – произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.

      Тот взял у него из рук сигару.

      – Monsieur Вихров, desirez-vous?[47] – обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину.[48]

      – Et

46

Хотите вы сигару? (франц.).

47

Вы желаете? (франц.).

48

…он любил курить только жуковину – ироническое название дешевого табака петербургской табачной фабрики Жукова.