Люди сороковых годов. Алексей Писемский

как хозяйство-то оставить, – на кого? Разорят совсем! – воскликнул полковник, почти в отчаянии разводя руками.

      Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой – страх, что если он оставит хозяйство, так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.

      Вошла Анна Гавриловна с чайным подносом в руках. Разнеся чай, она не уходила, а осталась тут же в кабинете.

      – Где жить будет у тебя Паша? – спросил Еспер Иваныч полковника.

      – Да тут, я у Александры Григорьевны Абреевой квартирку в доме ее внизу взял!.. Оставлю при нем человека!.. – отвечал тот.

      – Что же, он так один с лакеем и будет жить? – возразил Еспер Иваныч.

      – Нет, я сына моей небогатенькой соседки беру к нему, – тоже гимназистик, постарше Паши и прекраснейший мальчик! – проговорил полковник, нахмуриваясь: ему уже начали и не нравиться такие расспросы.

      Еспер Иваныч сомнительно покачал головой.

      – Не знаю, – начал он, как бы более размышляющим тоном, – а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.

      – Ни за что! – сказал с сердцем полковник. – Немец его никогда и в церковь сходить не заставит.

      Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!

      Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады:

      – А мне уж позвольте: я помолюсь, да и лягу!

      – Сделай милость! – сказал Еспер Иваныч, как бы спохватясь и совершенно уже ласковым голосом.

      Анна Гавриловна, видевшая, что господа, должно быть, до чего-то не совсем приятного между собою договорились, тоже поспешила посмягчить это.

      – Поумаялись, видно, с дороги-то, – отнеслась она с веселым видом к полковнику.

      – Да, а все коляска проклятая; туда мотнет, сюда, – всю душу вымотала, – отвечал он.

      – Неужели лучше в службе-то на лошади верхом ездили? – сказала Анна Гавриловна.

      Она знала, что этим вопросом доставит бесконечное удовольствие старику.

      – Э, на лошади верхом! – воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. – У меня, сударыня, был карабахский жеребец – люлька или еще покойнее того; от Нухи до Баки триста верст, а я на нем в двое суток доезжал; на лошади ешь и на лошади спишь.

      – А сколько вам лет-то тогда было, барин – барин-хвастун!.. – перебила Анна Гавриловна.

      – Лет двадцать пять, не больше!

      – То-то и есть: ступайте лучше – отдохните на постельке, чем на ваших конях-то!

      – И