Таинственные святочные истории русских писателей. Сборник

то непременно приеду к нему посмотреть его образцовое хозяйство и в особенности его удивительную пшеницу.

      Я дал требуемое слово, хотя с неудовольствием. Не умею уж вам сказать: мешали ли мне школьные воспоминания о ножичке и чем-то худшем из области haut école или отталкивала меня от него настоящая ноздревщина, но только мне все так и казалось, что он мне дома у себя всучит либо борзую собаку, либо шарманку.

      Месяца через два, послонявшись здесь и там и немножко полечившись, я как раз попал в родные Палестины и после малого отдыха спрашиваю у моего двоюродного брата:

      – Скажи, пожалуйста, где у вас такой-то? и что это за человек? мне надо у него побывать.

      А кузен на меня посмотрел и говорит:

      – Как, ты его знаешь?

      Я говорю, что мы с ним вместе в школе были, а потом на выставке опять возобновили знакомство.

      – Не поздравляю с этим знакомством.

      – А что такое?

      – Да ведь это ответнейший лгунище и патентованный негодяй.

      – Я, – говорю, – признаться, так и думал.

      Тут я и рассказал, как мы встретились на выставке, как вспомнили однокашничество и какие вещи он мне рассказывал про свое хозяйство и про свою деятельность в пользу славянских братий.

      Кузен мой расхохотался.

      – Что же тут смешного?

      – Все смешно, кроме кой-чего гадкого. Впрочем, ты, надеюсь, в политические откровенности с ним не пускался.

      – А что?

      – Да у него есть одна престранная манера: он все наклоняет разговор по известному склону, а потом вдруг вспоминает, что он «дворянин», и начинает протестовать и угрожать. Его уже за это, случалось, били, а еще чаще шампанским отпаивали, пока пропьет память.

      – Нет, – говорю, – я в политику не пускался, да хоть бы и пустился, ничего бы из того не вышло, потому что вся моя политика заключается в отвращении от политики.

      – А это, – говорит, – ничего не значит.

      – Однако же?

      – Он соврет, наклевещет, что ты как-нибудь молчаливо пренебрегаешь…

      – Ну, тогда, значит, от него все равно спасенья нет.

      – Да и нет, если только не иметь отваги выгнать его от себя вон.

      Мне это показалось уже слишком.

      – Удивляюсь, – говорю, – как же это все другие на его счет так ошибаются.

      – А кто, например?

      – Да ведь вот, – говорю, – он от вас же приезжал во время славянской войны, и у нас про него в газетах писали, и солидные люди его принимали.

      Брат рассмеялся и говорит, что этого господина никто не посылал и в пользу славян действовать не уполномочивал, а что он сам усматривал в этом хорошее средство к поправлению своих плохих денежных обстоятельств и еще более дрянной репутации.

      – А что его у вас в столице возили и принимали, так этому виновато ваше модничанье; у вас ведь все так: как затеете возню в каком-нибудь особливом роде, то и возитесь с кем попало, без всякого разбора.

      – Ну, вот видишь ли, – говорю, – мы же и виноваты. На вас взаправду не угодишь: то вам Петербург казался холоден и чопорен, а теперь