Сёма-фымышут. Сергей Е. Динов

прозвища.

      Хулиган, проныра и непоседа, из поселка Попеновка, пригорода тогдашнего Фрунзе – столицы Киргизской ССР, Валерка Колб успел в Летней школе прозвать меня Серым, производной от имени. Прозвище категорически не нравилось. Но яркость натуры надо ведь доказать жизнью, а не словами. С «серой» кличкой пришлось на время смириться.

      Позже Сёма выдвинул своеобразную теорию о цветных мирах. Сам «обер-лейтенант», как он пояснил, был из «Серой зёмы». Из Серой, как я понял, Зоны, земли, мира. Тогда я не знал, что «зёма» в народном сёмином сленге, означает еще и земляк, земеля.

      – Сёма из Зёмы, – пошутил я.

      «Обер» фыркнул небрежно, оценил радушие и «незлобливость» «противника» и не обиделся.

      – Может, из «зёмы» Серых, – уточнил он, задумался и не согласился сам с собой.

      – Нет. Из «Серой зёмы» с Чёрной «подзёмой».

      Он снисходительно, неприметно усмехался, когда Колб называл меня Серым. В доверительных беседах предположил, что я – из «Оранжевой зёмы», где «красивные радуги», жёлтое солнце, «добрые люди» и теплые, вкусные дожди.

      Думаю, Сёма слышал известную тогда песню со словами, как мне помнится, «Оранжевое небо, оранжевые дети, оранжевые песни, оранжево поют». Отсюда его ассоциации относительно меня. Не стал спорить и возражать.

      В «Серой зёме», по мрачным рассказам «обер-лейтенанта», дожди были кислыми, от них «лезла» кожа, выползали на морде и «везде» прыщики, фурункулы и язвы. Злые люди были, жили, толкались, дрались повсюду: в балках, в бараках, школе, на руднике. Совсем не бывало на небе цветных радуг.

      – Серятина, – нахмурился Сёма. – Черные тени у нас тоже есть. Забой в руднике – черный. Страшенный. Ночь – тоже тень. Глыбокая – преглыбокая, как шахты, как провалы, как… смерть.

      В безветрие из труб рудника поднимались столбы серо-грязного дыма, загибались над сопками огромными тенями горбатых «мертвяков», рассыпались в пыль и прах, прихлопывали рудник и поселок серой, дымной, тяжелой крышкой.

      Дышать в такие дни становилось невыносимо тяжело. Бредешь в ядовитом тумане и сипишь, сипишь, будто больной, чахоточный старикан. Задыхаешься. Кашляешь. К вечеру ветер дунет в сторону рудника. Можно жить дальше, радоваться, дышать, а не втягивать воздух струйкой, со свистом сквозь зубы и не задыхаться, как рыба в пересохшем пруду.

      – Гроб с яйцами, – мрачно пошутил Сёма.

      Почему с яйцами? Оставалось для меня долго загадкой.

      К зимней сессии «обер – лейтенанта» не допустили, за неуспеваемость по всем предметам. Перед расставанием он рассказал свои наблюдения за муравейниками, куда безжалостно совал палочки, будоражил муравьиный народец, выковыривал белые продолговатые, как рисинки, яйца, наблюдая за паникой крохотных подземных жителей.

      Однажды фронтовик, инвалид Чванов заметил мальчугану:

      – Не делом ты занят, малец! Вот представь, и в нас так вота кто-то сверьху тычет палкой. Вишь, я без ног остался.

      Сёма призадумался,