Забытый рубеж. Владимир Голубев

да что Рассея-то, по всему нашему Союзу-то. Вот с тех пор и повадилась, бедняжка, в обед ходить нас подкармливать, как бы вроде поминает усопшего раба божьего Николая. А у самой кожа и кости. Откуда у них в колхозе паек-то возьмётся? Хорошо, если дадут по двести грамм или там полкило зерна в день на трудодень, да с огорода что-то соберёт. Ох-ты сука-война, кровь да брань, лучше сразу порань. Эх, быстрее бы на фронт, нет более моей мочи терпеть это всё, ребята. Нету.

      Он замолк и, махнув рукой, добавил:

      – Вы того, примите-то её по-человечьему, горе какое у бабы.

      Вскоре к ним подошла невысокая женщина в чёрном платке, и, поздоровавшись по-хозяйски, расстелив на траве под берёзами латанную скатерку, вынула чугунок с варёной картошкой, немного сала и чёрный хлеб. Следом выложила деревянные ложки и, поклонившись, позвала:

      – Егор Кузьмич, ребята, айда ко столу. Помянем моего Николая, сыночка единого.

      – Да нас покормят, Люба, не беспокойся.

      – Нет-нет, Егор Кузьмич, солдат не может без обеда. Вот и ребята, видно, скоро тоже на передовую вместо моего Коленьки.

      – Ладно, ребята, перерыв. Пойдёмте к тёте Любе. Только ты, хозяйка, пообещай, что покушаешь вместе с нами.

      – Да я только с вами-то и ем, милочки, а одна не могу: кусок не лезет в горло. Всё представляю, может, и Колю моего на том свете кто покормит.

      Студенты вчетвером отложили инструмент, робко подошли к скатерке и присели на жёсткую траву. Поправив усы, сапёр взялся за картоху «в мундире». Всю свою сознательную жизнь, прямо сызмальства, он покровительственно относился к женщинам: матери, тёткам, жене, дочери, и здесь опекал Яну, но впервые в жизни от терял самообладание перед колхозницей Любой, словно владела она каким-то тайным словом или даже заговорённой бабкой-ведуньей силой, перед которой горбатилось его мужское естество.

      Круто посолив картофелину, сержант вымолвил, расправив усы:

      – Ну, помянем твоего хлопца, так сказать, раба божьего Николая, сложившего голову за любезное наше Отечество. Крещёный он у тебя, мать?

      – Конечно, тогда и храм ещё в нашей деревне был, и свой батюшка, отец Константин. Да только церковку сожгли комсомольцы, а батюшку со всей семьёй ещё до этого взяли: двое в кожанках на подводе из города приехали, и никто не знает, что с ним стало, – она глубоко вздохнула, словно готовилась сказать что-то очень важное. – Опосля за всё ответим. Вот кто-то уже принялся расплачиваться. Вечный покой моему родному Коленьке. Благодарствую вам, ребята.

      – А что ты про «ответим-то» имела в виду. Не разберу что-то я.

      – Да что ж понимать-то, дело-то дурное – нехитрое. Ту церквушку-то, во имя Рождества Пресвятой Богородицы, закрыли и сперва под артельный склад устроили, а после на колхозном собрании решили устроить клуб, значит, для молодёжи. Мой Коля-то был в первых рядах, всех растолкал, мол, отдайте нам, старичье, ненужную храмину. Народ не желал, но тут, как назло, прикатил из города какой-то начальник, и верещит на всё правление: «Правильно, Николай! Молодым везде у нас дорога, забирайте,