Голливуд. Чарльз Буковски

волосы. Глаза, источающие доброту, которую не одолели прожитые годы. Рыхлая фигура затянута в джинсы и выцветшую блузку в цветочек. В ушах голубые клипсы, похожие на глазные яблоки. В пальцах самокрутка. Дарлин бросилась нам навстречу.

      – Лайла, ты спятила? Что стряслось?

      Лайла взяла у Дарлин самокрутку, затянулась и тут же отдала.

      – Как поживает твой одноногий придурок братец Уилли?

      – А, черт его задери, опять загремел в тюрягу. Ему скучно делается, когда его не имеют по-крупному.

      – Не бойсь, кто на него позарится!

      – Думаешь?

      – Не сомневайся.

      – Ну, дай бог.

      Нас представили друг другу. Повисло молчание. Мы стояли, будто нам отшибло память и мы позабыли, какого черта сюда закатились. Мне это даже понравилось. Простою, думал я, сколько получится. И сосредоточился на разлохматившемся шнуре с лампочкой.

      Медленным шагом вошел худой мужчина. Он ставил вперед одну ногу, потом осторожно подтягивал вторую. Шел как слепец без палки. Подгреб к нам. Лица не видать в густой кудрявой бороде. Но глаза были замечательные. Темно-зеленые. Изумруды, а не глаза. В общем, стоило ехать, чтобы увидеть этого сукина сына. И улыбка у него была грандиозная. Он приблизился еще. Остановился и все улыбался, улыбался.

      – Мой муж, – представила его Дарлин. – Двойной Квартет.

      Он кивнул. Мы с Сарой тоже кивнули. Наклонившись ко мне, Лайла прошептала:

      – Они раньше в кино работали.

      Сара стала подавать признаки нетерпения.

      – Ну ладно, давайте посмотрим дом.

      – Конечно, дорогая, ноги в руки – и за мной.

      Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку.

      Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь – зеркало души. Но улыбка – это уже перебор.

      Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись: «ПАУК ПОЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ».

      – Гляньте-ка сюда, во двор, – сказала Лайла. – Прелестный вид!

      Мы выглянули в окно. Двор был под стать дороге, по которой мы ехали, только еще хуже: выбоины, грязные лужи, камни. Валялся разбитый унитаз.

      – Очень мило, – сказал я. – Оригинально.

      – Обитель художников, – пояснила наша посредница.

      Я тронул занавеску, висевшую на окне. Кусок, за который я взялся, тут же отвалился.

      – Эти люди погружены в свой внутренний мир, – сказала Лайла. – Они не обращают внимания на житейские мелочи.

      Мы стали подыматься наверх. Лестница оказалась на удивление прочной. Ее добротность как-то сразу примирила меня с остальным.

      В спальне тоже ничего не было, кроме водяного матраса, на сей раз наполненного. Он одиноко притулился в углу. И почему-то вздулся с одного краю, так что казалось, что он вот-вот лопнет.

      Ванная была выложена плиткой, но пол так давно не мыли, что она почти