Секретный агент S-25, или Обреченная любовь. Валентин Лавров

твоих тут нет! Уже занято…

      – Кому занято, а кому нет, – отвечал Фрязев, усаживаясь на диван. – Ты что, билет покупал?

      – Во-во, покупал! Кыш отседова!

      – Чего? – удивился рослый Фрязев, оценивающим взглядом меряя жидкого Бочкарева.

      Тот напирал:

      – Не окусывайся, здесь не подают. Оглох, что ль, а то прочищу ухи и на затылке завяжу!

      Фотий Фрязев изумился такой отчаянности. Он уцепился за грудки Бочкарева:

      – Эх, проучу-ка тебя…

      Бочкарев весело отвечал:

      – Иди на водокачку руки помой, а то сортиром пахнут!

      Солдаты рассмеялись. Фрязев еще крепче уцепился за шинель Бочкарева, желая повалить солдата на пол. Тот ловко отбивался ногами. Начиналась драка, и Соколов вмешался в потасовку. Он сзади ухватил Фрязева за ворот и так рванул на себя, что Фрязев охнул, выпустил Бочкарева. Обиженно загундосил:

      – Ты чего безобразишь, рядовой?

      Соколов строго произнес:

      – Кто позволил руки распускать? Я тебе такого леща отвешу, что будешь лететь, свистеть и радоваться.

      Солдаты опять грохнули веселым смехом, а Фрязев перед видом громадного мужчины с властными манерами счел за благо отступить. Он лишь зло сверкнул маленькими поросячьими глазками:

      – Еще ответишь за безобразие! – и внимательно оглядел соседний диван. И, вновь переходя на уверенный тон, прищурился и строго сказал: – Потеснитесь, не в театр пришли!

      – Куда же тесниться? – заворчал Шатуновский. – У нас уже комплект, шесть человек…

      – Вот ты, кучерявый, и потеснись! – зло отвечал Фрязев. – Для фронтовика обязан потесниться. Я за тебя кровь свою проливал, я экзамен на унтера сдал, а ты места уступать не желаешь. – И, просунув колено, отжал Шатуновского и затем втиснулся на скамейку.

      Ударил колокол. Вдруг вагон вздрогнул, гонгом лязгнули буфера, колеса пришли в движение.

      Все радостно загалдели:

      – Поехали, слава богу! – и полезли в мешки доставать провизию, чекушки и полбутылки. Российская традиция свято соблюдалась – выпивать и жевать немедленно, едва паровоз даст третий гудок.

      Поезд потащился мимо станционных построек.

* * *

      Соколов глядел в мутное окно. Мимо плыла черная земля, по которой шли люди в промасленных костюмах – сцепщики, кондуктор с красным фонарем, тащилась с тяжеленным мешком за плечами краснолицая баба в пестром платке, осторожно вышагивал по шпалам мужчина в шапке пирожком и с кожаным портфелем.

      Вагон миновал угольный склад, водокачку с громадной лужей – здесь заливали паровозные баки, – оставили позади платформы, груженные пушками, силуэты которых явственно проступали под грязным брезентом. Вот началась городская окраина: небольшие домишки с веселыми дымами, подымавшимися из труб, большие склады вдоль линии со стаями бездомных собак.

      Соколов мысленно произнес: «Прощай, любимый город! Увижу ли еще тебя, пройдусь ли по твоим булыжным мостовым?» На сердце не было обычной легкости, душа томилась страшными предчувствиями.

      И